Если бы взгляд мог убивать, Артурчик пал бы бездыханный.
– Ну, ты и кретин! – рявкнула я. – Тебе совсем на бизнес наплевать? Тебе что, девок не хватает? Какого черта ты полез со своим эрегированным членом к сотруднице, на которой держится твое же благополучие?
– А я-то что? – отшатнулся от меня Артур. – Она сама…
– Ну да, конечно… Я тоже знаю эту песню!
И я пропела противным голосом, подражая героиням известного мюзикла:
– Он сам нарвался-я-а! Он сам нарвался-я-а! И в этом нет моей ви-и-ны…
– Ну что ты, детка…
Артур протянул ко мне руку и сделал попытку погладить по щеке. С размаху ударив по его подрагивающим пальцам, я пресекла попытку примирения и глухо прошипела сквозь зубы:
– Убери руки, мразь! Все эти дни ты спал с ней, и Иванова думала, что все вернулось на круги своя! А в последнюю ночь ты отшил свою бывшую, потому что привык вкусно жрать на мои деньги и с фасоном одеваться! Конечно, ты здесь ни при чем! Имей хотя бы мужество признаться, что пока меня не было, ты трахался с Юлькой сутки напролет!
Артур замотал головой из стороны в сторону, протестующе махая руками. Его глаза в ужасе расширились, устремленные на меня зрачки стали крохотными, как булавочные головки.
– Кира, опомнись! Что ты говоришь? У нас с ней ничего не было! Она хотела, но я был тверд. Ты не смеешь меня обвинять! У тебя нет доказательств моей неверности!
– У меня нет?! В самом деле? Да мне завтра же передадут видеозапись, где ты и Юля кувыркаетесь в постели!
Я, конечно же, блефовала. Никто мне ничего не передаст. Детектив только работает над этим. Но мне доставляло непередаваемое удовольствие наблюдать, как искажается болезненной гримасой красивое лицо мужа, как наливаются отвращением бирюзовые глаза, обнажая его алчную сущность. Злую и ненавидящую, которую все годы нашего брака Артурчик так тщательно скрывал.
– Развестись решила? – Он почти плевался ядом. – Ну что ж, я не против. Но только по-хорошему отдашь мне половину бизнеса. Сама отдашь, поняла? Это в твоих же интересах.
– А то что?
Я прищурилась, с вызовом глядя на мужа.
– А то подохнешь как собака! Я столько про тебя знаю! В тюрьме сгниешь! Дура!
Я распахнула дверцу и, выскочив из машины, закричала:
– Бизнес мой захотел, гаденыш? Перебьешься! Я сама тебя по стенке размажу! Тварь подзаборная! Мерзавец! Урод! Не смей даже носа совать ко мне в квартиру!
Я уже почти добежала до подъезда, но, вспомнив глумливую ухмылку мужа, снова кинулась к машине, распахнула дверцу со стороны водителя и принялась колотить кулаками по ненавистному лицу. Артур пытался поймать мои запястья, но я ловко выворачивалась, продолжая наносить беспорядочные удары, от которых муж по-бабьи закрывался ладошкой. Наконец я плюнула куда-то в область его головы и с грохотом шарахнула водительской дверцей, захлопывая машину.
– Идиотка припадочная! – неслось мне вслед. – Все лицо расцарапала!
Вот и отлично! Я так и видела мысленным взором, как Артурчик сокрушенно качает головой, рассматривая в зеркало заднего вида нанесенные моими ногтями увечья. Сердце бешено колотилось в горле те несколько секунд, что я бежала от стоянки до подъезда. Больше всего я мечтала ввалиться домой, распахнуть бар и залпом опрокинуть рюмку коньяку, чтобы прийти в себя. Но мечтам не суждено было сбыться. Как только я влетела в подъезд и ринулась к медленно ползущему вниз лифту, за спиной мелькнула чья-то тень. В следующее мгновение я почувствовала, как в мое предплечье вонзилась игла, и серый дурман заволок действительность, застилая собой остатки сознания.
* * *
Между тем юный Бодлер, которого так живо обсуждали в неприбранной квартирке на улице Фам-сан-Тет под самой крышей дома семнадцать, как раз входил в ресторанный зал. В просторном помещении оказалось шумно, накурено и нестерпимо душно. Все взгляды тут же устремились на вошедшего, с любопытством рассматривая его диковинный наряд. Шарль сжался в комок. Он ненавидел один появляться в людных местах, предпочитая брать с собой шумную ватагу приятелей, способных отгородить поэта от пугающего мира. При этом он не мог обходиться без публики и часа, ведь юноша так тщательно создавал неповторимый образ, чтобы подчеркнуть свое отличие от других. И эти другие должны обязательно видеть, что он, Шарль Бодлер, гораздо ярче и талантливее их и ему наплевать, что о нем думают окружающие. Оглядевшись по сторонам, Шарль заметил старинных друзей по поэтическому сообществу и вздохнул с облегчением. Поэты распивали вино и шумно что-то обсуждали. На фоне оштукатуренной стены выделялся огромным ростом и чрезмерной волосатостью Эрнест Прарон. Он больше походил на меровингского воина, чем на начинающего стихотворца. Рядом с Эрнестом расположился светловолосый толстяк Гюстав Ле Вавассер, изучающий право на юридическом факультете и тоже увлекающийся поэзией. Далее восседала еще парочка приятелей, с которыми Бодлер неоднократно предавался пространным беседам о литературе. Испытывая радость оттого, что не придется ужинать в одиночестве, юноша торопливо устремился к ним.
– Да это же Шарль! – закричал толстяк Гюстав, привставая с места. – Шарль Бодлер! Мы думали, ты все еще в Индии! Иди скорее к нам, старина, и расскажи, как ты сумел так быстро обернуться!
Чело Шарля омрачилось. Черт бы побрал эту Индию! До нее он так и не добрался. Юноша обожал Париж, его смрадный воздух, грязные мостовые, чахоточных шлюх, и жизнь вдали от мегаполиса делала его больным физически и духовно. Ему не хватало горечи и тьмы, ибо в цветущих землях, куда его отправила родня, все было пропитано сладким дурманом плодовых деревьев и жарким до одури солнцем. Он, Шарль, хороший сын и не смог ослушаться родителей. Даже слишком хороший. Свою мать Бодлер боготворил и готов был ради нее на любые лишения. Но сбагрить его подальше от дома придумала, конечно, не Каролина. Это все затеял ненавистный отчим, полковник Опик, солдафон и педант, презираемый Шарлем всей душой. Преисполненные обид воспоминания захлестнули юного поэта и понесли по реке времени назад, в безвозвратно ушедшее детство.
Шарль отлично помнил своего отца – высокого старого человека с густыми сросшимися бровями. От него вкусно пахло хорошим табаком и красками, ибо Франсуа Бодлер на старости лет неожиданно для всех оставил сан священника, чтобы с головой погрузиться в искусство. Маленький Шарль очертя голову носился по длинным коридорам их старого дома, налетая на прислугу и доводя до бешенства сводного брата Альфонса, который годился Шарлю в отцы. Зато рядом со стариком-отцом малыш чувствовал себя совершенно свободно. Франсуа не запрещал маленькому сыну резвиться где ему вздумается. Шарль часто вбегал к папе в кабинет и заставал того за мольбертом. Бодлер до сих пор мысленно видел перед собой «Венеру» отцовской работы, поразившую его силой страсти. Несмотря на то что Каролина была моложе мужа на тридцать пять лет, юная женщина казалась гораздо рассудительнее. Она не разделяла увлечения мужа, принимая его творчество за блажь, которую терпеливо сносила с видом мученицы. Франсуа не обижался на приземленную жену, надеясь воспитать любовь к искусству в младшем сыне. Когда не работал над картинами, Франсуа Бодлер подолгу гулял с маленьким Шарлем в Люксембургском саду. Шарль обожал эти прогулки. Они поднимались к Латинскому кварталу и заходили в сад с бульвара Сен-Мишель. Невдалеке виднелся музыкальный павильон, где зачастую проводились концерты под открытым небом, и музыка разносилась далеко по окрестностям. В фонтане перед дворцом многочисленные посетители развлекались тем, что пускали по воде взятые напрокат кораблики. Шарлю тоже хотелось поплескаться в фонтане, но отец уводил его в сторону аллей. Там, по обе стороны присыпанной гравием дорожки, высились величавые мраморные фигуры, вызывавшие у мальчика безотчетный трепет. Отец с сыном неторопливо шли по аллеям, и крохотная ручка Шарля доверчиво лежала в широкой ладони Франсуа.
