— Они не могут изменить своему нареченному, — подлил масла в огонь Даргер. — Прикосновение любого мужчины, кроме него, каким бы легким оно ни казалось, оставляет у них на коже волдыри. Поцелуй превратит их губы в угли. Что до совокупления… ну, они умрут в течение пары минут.
Кощей, молча наблюдавший за происходящим, заговорил:
— У меня есть снадобья, которые вылечат барышню. Хотя может остаться небольшое обесцвечивание покровов.
— Дайте его неандертальцам, а они вручат лекарство Этери, — кивнул Даргер. — Вы, будучи мужчиной, разумеется, не можете к ней прикоснуться, сколь бы целомудренны вы ни были.
Гулагский тяжело опустился в зеленое кожаное кресло и понурился, раздираемый эмоциями. Прочие замерли в стороне. Наконец он объявил:
— Аркадий Иванович, я изгоняю вас из дома сроком ровно на год. Вам понятно?
— Да, — напряженно отчеканил молодой человек.
— Эти люди отправляются в Москву. Ты поедешь с ними.
— Нет, — возразил Даргер. — Такое недопустимо. Юноша по-прежнему влюблен в Этери, и ее присутствие будет для него постоянным искушением.
— Думаете, я способен сознательно подвергнуть ее жизнь опасности?! — вскинулся Аркадий.
— Думаю, неумно будет тебе ехать с нами.
— Может, я и не умен, — заявил Гулагский, — но иного выбора у меня нет. Земли кругом опасные, а следующий караван торговцев прибудет сюда еще не скоро. Если я вышлю сына одного, то обреку своего отпрыска на верную смерть. — Он оскалился на сына и прорычал: — Смерть! Вот с чем ты играл, тупица! Как я мог зачать такого идиота?!
— Я новый посол, — вымолвил Довесок, — и поэтому я обязан действовать максимально в интересах моих подопечных.
— Один посол только что скончался в моем доме. Если вы мне не подчинитесь, то вполне можете разделить его участь.
Они долго мерили друг друга взглядами, пока наконец Довесок не заключил, что хозяина не переспоришь.
— Значит, у нас нет выбора, — пробормотал Довесок. — Мы соберемся рано утром.
— И я отправлюсь вместе с вами, — добавил Кощей. — Займусь нравственным образованием мальчика.
— Ради любви Господней… — вырвалось у Довеска. Но мрачный вид и стиснутый кулак Гулагского пресекли дальнейшее изложение мысли.
— Именно, — благочестиво улыбнулся Кощей. — Ради любви Господней.
Фургоны выехали на рассвете. Никто не вышел их проводить, что стало резким контрастом по сравнению с их победным прибытием Даргер и Довесок оседлали лошадей. Кощей и Аркадий брели рядом с неандертальцами.
Довесок сдал назад и сердито уставился с высоты своей кобылы на странника.
— Твоя работа, негодяй! Ты подстроил изгнание Аркадия, чтобы заставить нас взять тебя в Москву.
— Вините Господа, а не меня. Всевышний за меня здесь поработал. Он сделал для меня возможным отправиться с вами. Больше сказать мне нечего.
— Тьфу! — Довесок пришпорил лошадь и ускакал вперед.
Немного спустя караван достиг поля, куда выкинули тело принца Ахмеда. Труп облепили вороны, сражаясь за клочки плоти. Довесок отвернулся от печального зрелища. Даргер произнес:
— Ведь это поле, куда собирались выкинуть киберволка?
— Я полагаю, что да.
— Тогда где же он?
Как ни странно, твари нигде не было видно.
— Какой-нибудь зверь вполне мог сожрать киберволка, — предположил Довесок.
— Но тогда остались бы механические части — а их нет. Никому такое не понадобится, и никто не станет хоронить чудовище. Тогда кто или что могло забрать их? Просто бессмыслица…
Городок — чьего названия, резко осознал Довесок, он так и не узнал — растаял за спиной, и для них он стал последним Городишкой. За исключением крошечного инцидента, едва замеченного и почти сразу забытого.
На невысоком пригорке, за широкими полями, на фоне восходящего солнца вырисовывался силуэт одинокого человека. Кто-то провожал чужаков пристальным взглядом. Была ли то исключительно игра воображения Довеска или ровно за секунду перед тем, как исчезнуть вдали, человек опустился на четвереньки и затрусил прочь?
4
По Тверской грохотал парад, роскошный, как гроза, и бесконечно более дорогостоящий. Три недели подряд компания провела, разбив лагерь на развалинах Рублевки к западу от города. В эти дни торговцы и гонцы сновали взад и вперед. Они устанавливали кредитные связи с крупными банками Московии, искали подходящее здание для посольства и готовили эскорт, который при благополучных обстоятельствах удовлетворил бы даже покойного принца Ахмеда, коему от природы было трудно угодить.
Впереди маршировал оркестр, исполнявший «Шахерезаду» Равеля, за ним следовала духовая группа, игравшая «Великие киевские ворота» из «Картинок с выставки» Мусоргского. Мелодии накладывались одна на другую, сталкиваясь и переплетаясь, а в результате получалась экзотическая и варварская музыка, одинаково ассоциирующаяся и с Московией, и с Византией.
По крайней мере в теории.
В действительности визг и какофония, кошачье мяуканье и китовый рев напоминали звуки, издаваемые обитателями Халифского Дома Наказания и Прощения, когда бедолаг учили принимать ответственность за любые преступления (включая и несовершенные). Однако московитам зрелище понравилось: ведь соответствовало их противоречивым представлениям о Византии. Они презирали дикую, языческую и вульгарную страну, хотя считали себя наследниками этого древнего государства.
Парад включал в себя нелетающих грифонов с вызолоченными клювами и когтями. Рядом с ними соседствовали слоны на паучьих ногах, трехголовые жирафы и даже небольшой морской змей, бултыхающийся в цистерне с мутной водой. Животных предоставил на денек местный цирк. Конечно же, акробаты, воздушные гимнасты и другие артисты заранее порылись в сундуках с костюмами, дабы нарядиться византийскими владыками и придворными.
Стадо африканских носорогов, белых, как простыни, и массивных, как водяные буйволы, тянули платформу, на которой стояли, сидели или полулежали Бесценные Жемчужины в летящих шелковых чадрах ярких пастельных оттенков. Каждая вела себя в соответствии со своим нравом, и вместе они образовывали радугу подобную сладкому шербету. Как повелевала скромность, неприкрытыми оставались только их сверкающие глаза, но шаловливый ветерок порой прижимал шелк так плотно — то к груди, то к бедру, — что не оставлял сомнений в желанности их тел… хотя, в принципе, ни один мужчина не был до конца уверен, что он вообще успел что-либо рассмотреть.
— Чувствую себя Тамерланом, въезжающим с триумфом в Персеполис, — произнес Довесок и швырнул в окно кареты горсть шоколадных монет, завернутых в золотую и серебряную фольгу.
Довесок щеголял в ослепительно-белом тюрбане, какому позавидовал бы султан из комедии дель арте. Головной убор венчал огромный стеклянный рубин. Толпы жадно приветствовали Довеска и как безумные бросились на брошенное им подаяние. Они, видимо, не сомневались в том, что монеты настоящие.
