Однако Довесок был благодарен наступившему перерыву. Теперь он мог освежиться ледяной водой и подкрепиться тарелочкой деликатесов: благо, что стол ломился от всевозможных яств и закусок. Он подцепил крекером осетровую икру и лениво побрел к окну насладиться ночным видом Ильинки.
Ирина тоже подошла к окну и обняла Довеска со спины, прижавшись к нему грудью и потершись щекой о его плечо. Приятное ощущение портило только отчетливое сознание, что в ее нынешнем состоянии Ирина может запросто, сама того не желая, сломать ему ребра.
— Ты уверен, — проворковала она, — что не станешь пробовать «Распутин»?
— Совершенно уверен, милая, — Довесок тщательно следил, чтобы ему не подсунули наркотик. Хотя он был не ханжа по части интоксикантов, но взял за правило не принимать ничего, что уменьшило бы ясность сознания. Он не брал в рот ни капли вина, в особенности когда знал, что по его следу идут маньяки-убийцы. А это, если говорить начистоту, случалось с Довеском очень часто, поэтому ни о какой случайности не могло быть и речи.
— Я плачу. Я раздавлена. Я на грани самоубийства и прочих актов отчаяния. Меня вот-вот охватит хандра. Ты — восхитительный партнер, но… тратишь время на восстановление сил.
— В конце концов, я всего лишь смертный.
— Но тебе не обязательно им быть. Если бы ты передумал… Дуняша! — окликнула она баронессу уменьшительным именем. — Не сумеешь ли ты вложить толику смысла в милого упрямца.
Баронесса Лукойл-Газпром присоединилась к ним, и Довесок повернулся, чтобы они все доверчиво взялись за руки (и лапы).
— Я, если честно, не понимаю, — произнесла баронесса, — почему ты отказываешься от приглашения попробовать вещество, способное дать тебе прямое и неопровержимое доказательство личной и сильной любви всемилостивого Господа. Дорогой, почему ты противишься?
Это была очередная вещь, удивлявшая Довеска. Дамы говорили на богословские темы гораздо свободнее, чем показалось бы уместным гражданину Земель Западного Вермонта. Ведь у них оргия!.. Будучи американцем, Довесок, разумеется, являлся, деистом,
[24]
ибо вне зависимости от национальной принадлежности американцы были людьми рациональными и гордились своей свободой от суеверий. Но Довесок сознавал, что занесло его на край света и нравы здесь другие.
— Сударыня, ни один мужчина, глядя на любую из вас в вашем нынешнем виде, не станет сомневаться в существовании милостивого Господа, равно как и признавать непревзойденность Его или, может, Ее творения, — галантно ответил он.
— Ты ужасный атеист, — с деланой суровостью воскликнула Ирина (а глаза у нее весело поблескивали), — говорить о Боге в таких холодных и безличных тонах! Я содрогаюсь от страха за твою бессмертную душу.
— Безличных? Ну, мы с Высшим Существом всегда были в прекрасных личных отношениях. Мы прекрасно друг друга понимаем. Кстати, мы заключили джентльменское соглашение. Я не вмешиваюсь в Его управление Вселенной, а Он не лезет в мой маленький уголок.
— Слова-слова-слова! Спасение достигается не спорами, но делами. — Баронесса поднесла губы настолько близко к губам подруги, что, когда они переместились к Ирининому уху, Довесок даже удивился.
— Давай, Иришка, — произнесла она театральным шепотом. — Если мы вдвоем не сумеем обратить заморского разбойника со всей страстью и любовью, имеющимися в нашем распоряжении, тогда нам придется вызывать подкрепление. Сима и, наверное, Лизавета с воодушевлением включатся в это достойное предприятие. И Ксюша тоже. Мы доведем неверного до экстаза. Скоро он встанет на перекрестке и будет проповедовать Господню благодать каждому встречному!
— Гениальная идея. Но тебе не кажется, что другие мужчины возразят, если он монополизирует столько женщин?
— А, тьфу на мужиков! Пусть смотрят. Если повезет, еще и научатся чему-нибудь.
Довесок был поражен. Здешних дам молниеносно захватывали невероятные увлечения (он полагал, что и мужчин тоже, но обращал на последних гораздо меньше внимания). Невероятное ощущение! Довесок будто снова очутился в среде Жемчужин.
Дамы упорхнули. Мужчина с военной выправкой и офицерскими усами наполнил свой бокал шампанским и, глядя с легкой улыбкой на их попки, пробормотал:
— Господи помоги. — Затем, заметив, что его подслушали, поднял бокал и произнес: — Бог это хорошо, а?
— Вы правы, сударь, — дружелюбно отозвался Довесок.
Он опять уставился в окно, приятно усталый и ошеломленный религиозностью своих товарищей по оргии. Их евангелическая мания, однако, была мелким пороком на фоне похвальной христианской добродетели, с которой они дарили свои тела тем, кто их пожелал. Довесок радостно предвкушал новые удовольствия, хотя не сомневался, что наутро ему будет чудовищно плохо.
И вдруг он увидел текущую по улице процессию.
Добрая четверть марширующих несла факелы, чей свет метался по развевающимся красным тряпочным транспарантам, так что шествие казалось рекой огня. Затем слуха Довеска достиг отдаленный грохот и рев, к которым присоединился гомон людских голосов. Спустя несколько минут он увидел, что демонстранты размахивают кулаками и скандируют лозунги. Похоже, многие из них вовсе не люди, — подумал Довесок.
— Хм, — удивленно сказал он. — Не хотите ли взглянуть?
Гости собрались у окон. Теплая масса обнаженных тел толкалась так же уютно, как скотина в хлеву. Бедра бились о бедра, руки ложились на талии, плечи любовно терлись о плечи, без дискриминации или предпочтений по возрасту, полу или положению. Странное многозначительное чувство единения охватило Довеска, убеждение, что все они — части одной плоти и разделяют общее «я». Края оконных рам радужно мерцали.
Но рациональная часть сознания Довеска еще упиралась. «Это же просто контагиозная
[25]
интоксикация, произошедшая в результате вдыхания воздуха, пропитанного потом и другими выделениями твоих товарищей», — возражал рассудок. Но Довеску было все равно. Его душу пронзила искренняя и неугасимая любовь к окружающим, а также к миру в целом. Едва ли имело значение, откуда взялось это чувство.
Процессия приближалась. У Довеска невольно округлились глаза. Среди несущих факелы и транспаранты были нищие и аристократы, солдаты в форме и полуголая богема, пара гигантов в белом и ватага химерических птицеподобных демонов. Внезапно какой-то транспарант рассыпался в облако красной пыли. Те, кто нес шесты, продолжали размахивать ими из стороны в сторону, словно ткань была по-прежнему на месте. А не умеющие трубить горнисты и барабанщики без чувства ритма сразу же заполнили улицу чудовищной какофонией.
