Звезды на небе стали бледнеть. Вдали затянул свою утреннюю серенаду петушиный хор. Дом Ихиро приютился между двумя сенными сараями. Виктор с Жозефом пересекли зловонный двор и стали подниматься по темной шаткой лестнице.
– Бьюсь об заклад, что нам на самый верх. Я определенно обречен вечно куда-то взбираться. Как же мне все это надоело, боже, как же надоело!
– Ихиро уверял меня, что кроме старухи здесь нет ни одной живой души.
Ключ им не понадобился – дверь жилища Ихиро была приоткрыта. В свете зарождающейся зари взору Виктора и Жозефа предстали две смежные комнаты.
– Квартиру кто-то обыскал, – прошептал Виктор, – здесь все перевернуто вверх дном.
– А постель! Больше похожа на курятник, разоренный после битвы взбесившихся петухов!
Жозеф несколько раз чихнул, ударился о перевернутый табурет и выругался.
Виктор задумался. Либо Ихиро окончательно отказался от мысли заправлять постель, либо кто-то умудрился продырявить валик, одеяло, подушки и матрас, чтобы исследовать их содержимое.
– Жозеф, в глубине комнаты я видел висящее на железной проволоке нижнее белье.
– И что вы собираетесь в нем найти? Спрятанную в кальсонах карту сокровищ Билли Бонса1?
[19]
– Возьмите прищепки, с их помощью мы заделаем брешь в перине. А заодно внимательно посмотрите, нет ли где-нибудь матросской сумки.
– Приперлись, и дела никакого нет, что от них никому нет покоя! – прокурлыкал чей-то мелодичный голос. – Проваливайте отсюда, или я подниму на ноги весь квартал!
Виктор с Жозефом, не на шутку испугавшись, обернулись и увидели перед собой пожилую даму в кружевном чепце и ночной рубашке в цветочек. В руке она сжимала подсвечник.
– Кто вы? И что позабыли в квартире господина Ихиро?
Жозеф, по своему обыкновению, сделал вид, что он здесь ни при чем. Что касается Виктора, то он решил вступить в переговоры.
– Мы знакомые господина Ихиро. Ему пришлось неожиданно уехать. Какой-нибудь друг его, случаем, не искал?
– Что?
Свободной рукой старуха прислонила к уху акустический рожок.
– После отъезда господина Ихиро к нему кто-нибудь приходил? – отчетливо произнес Виктор, повышая голос.
– Не орите, молодой человек, у меня от вас барабанная перепонка лопается! Приходил ли кто-нибудь сюда?.. Да, был один господин, вчера, после обеда.
– Как он выглядел?
– На мой взгляд, либо русский, либо испанец, уж слишком раскатисто у него «р» выходило. Принес какие-то бумаги и хотел, чтобы господин Ихиро их подписал.
– У него был ключ?
– Вы обратили внимание, в каком здесь всё состоянии? Сплошное разорение. На ночь дверь закрывается лишь на задвижку, а днем и вовсе открыта. Сей господин был очень удивлен, обнаружив, что в квартиру могут зайти все кому не лень. Обещал придти еще раз. Настаивать я не стала и заперлась у себя.
– Вы не смогли бы описать нам этого русского или испанца?
– Он человек вежливый, опрятно одетый, с тростью, в шляпе и перчатках. Одним словом – джентльмен! Не исключено, что аристократ, потому как на жилете красовалась цепочка от часов, да и пахло от него хорошо.
– Лицо?
– Неброское. Усы…
Она вскрикнула – на руку упала капля горячего воска. Виктор выхватил у нее подсвечник.
– Борода была? Если да, то какая, большая, маленькая?
– Я не помню. Перед этим я выпила бенедиктина, чтобы уснуть. В моем возрасте сон сам не идет, ему надо помогать. Да и потом, мне нет никакого дела до других, хотя господин Ихиро человек очень даже приличный.
– Этот визитер вас о чем-то спрашивал? – вклинился в разговор Жозеф.
– Спросил, не знаю ли я родственников или знакомых господина Ихиро. Толковал то ли о завещании, то ли о чем еще. Я ответила, что господин Ихиро ведет уединенный образ жизни, но при этом часто бывает у продавца канцелярских товаров, который держит лавку где-то в районе больницы Шарите. Что до меня, то я из своего квартала – ни ногой.
– У продавца канцелярских товаров?
– Ну конечно, ведь господин Ихиро исписал множество блокнотов, внося в них свои наблюдения. Он очень образован. От него я узнала, что в 1868 году в Париже было семь тысяч шестьсот двадцать восемь сумасшедших, а в 1895 году – уже шестнадцать тысяч восемьсот девяносто семь. Боже, это невозможно – их количество почти удвоилось! А все ваш хваленый прогресс, изобретатели уже не знают, что еще придумать. Люди носятся как угорелые, сходят с ума, жизнь настолько дорога, что женщинам приходится вкалывать с утра до ночи, а кто воспитывает детей, а? Лично я…
– Не обладая зрительной памятью, вы прекрасно запоминаете цифры.
– Это настоящий дар. У монашек я лучше всех знала таблицу умножения и в цифрах разбираюсь прекрасно. Но самый ужас – это количество детей, находящихся на излечении в больницах: тридцать четыре тысячи девятьсот девяносто шесть. Господину Ихиро нужно будет внести эту цифру в блокнот.
– А как вам показался его жилец?
– Жилец? Какой еще жилец? Да за кого вы меня принимаете? Я, конечно, глухая как тетеря, но все же не шпионю за соседями весь день напропалую. Хотя, согласитесь, надо бы, особенно если учесть того старого маразматика, которому взбрело в голову развести в камине огонь. В результате с нашего этажа всех выселили – всех, кроме меня и господина Ихиро. Мы отказались уезжать. Куда? Господин Ихиро совсем один. Он возвращается домой, разогревает рис, готовит чай, вечно что-то строчит в своем блокноте, а при встрече отвешивает поклоны и рассыпается в любезностях. Надеюсь, он быстро вернется, а то мне одной здесь страшно до ужаса!
– Вас никто не навещает?
– Отчего же, внучка Мариетта каждое утро приносит мне еду. Но надолго не задерживается, сразу бежит, ей надо работать.
– Не волнуйтесь, – успокоил ее Виктор. – Господин Ихиро вернется на следующей неделе. Он попросил нас захватить его постельные принадлежности. Держите, это моя визитная карточка. Если кто-нибудь явится, попросите его зайти по этому адресу.
Согнувшись под тяжестью подушек, матраса и фотографического аппарата с мехами, Виктор и Жозеф начали дерзновенный спуск, оставляя за собой в фарватере белое облако, клубившееся белыми снежинками пуха. Жозеф, подрагивая ноздрями, без конца ворчал:
– Никакого уважения. А ведь вы знаете, что терпение не относится к числу моих добродетелей! Разве это жизнь, боже праведный! Разве это жизнь! Кстати, никакой матросской сумки не было и в помине.
Выйдя во двор и чуть было не столкнувшись с разносчицей хлеба, они свалили свою ношу в повозку. Солнце, поднимавшееся над фабричными крышами, обильно заливало город расплавленным золотом.
