Такой вид психологического творчества в конце концов приводит к прекраснейшей, на мой взгляд, концепции amor fati – так в античности называлась «любовь к своей судьбе». Любовь к своей судьбе не означает фатализма, пассивного принятия обстоятельств. Скорее, это любовь к собственной истории, чуткое понимание того, что что бы ни происходило, это происходит со мной, я участвую в создании моей драмы. Даже мои ошибки – это именно мои ошибки, повороты, которые я сделал в своей истории, и поскольку эта история моя, я принимаю ее и люблю. Мой друг прошел путь не от героя к жертве, но от меньшей к большей мудрости, в результате чего смог почувствовать следующее: «Это я. Это моя жизнь». Amor fati. Фридрих Ницше применял это же понятие, чтобы обозначить принятие того, что есть, и любовь к тому, что будет4. Желание постичь ту конкретную форму, которую принимает судьба человека, он считал венцом дионисийского отношения к жизни.
Миф – это метафорическая история
Еще один способ узнать, как могут предавать слова, – это рассмотреть присущую любой метафоре неопределенность, качество, превращающее ее во врага точности и объективности, столь важных для научного познания. Именно по этой причине ученые придерживаются технического, лишенного метафоричности языка, отступая от этого правила разве что при выборе броского названия для своей книги. Однако, поскольку человеческие эмоции не являются объективными событиями, технический язык, как, например, клинические категории DSM, не справляется с передачей субъективного смысла, лучше всего выражаемого стилем, имеющем субъективное звучание. Когда я рассказываю свою историю, мой стиль отличается, к примеру, от сообщения биолога о скорости размножения бактерий, наблюдаемых в микроскоп в определенное время. Как и биолог, я могу начать с фактов. Однако, поскольку я употребляю прилагательные и наречия, делаю интерпретации и устанавливаю связи, то по ходу рассказа я раскрываю свой воображаемый внутренний мир – свою мифологию, свою психологию. Субъективность невозможно передать никак иначе, кроме как с помощью метафор. Например, я могу сказать: «Эти отношения душат меня (метафора). Она – вампир (метафора). Мой начальник – надсмотрщик над рабами (метафора). Подростки – тираны (метафора). Политика прогнила (метафора). Экономика заражена паранойей (метафора)».
Психологический анализ обогатился многими бесценными открытиями благодаря структуралистскому подходу Леви-Стросса. Этот подход помог обнаружить скрытую идеологическую силу и искажение, неизбежно заложенные в языке. Например, противопоставления (день – ночь7, небо – земля, мужчина – женщина, сырой – приготовленный6, сакральный – профанный7) раскрывают всю систему ценностей, которые наделяют метафоры свойственной им силой. В то время как Лакан применял структуралистские идеи, чтобы показать структуру бессознательного, другие глубинные психологи, особенно К.Г. Юнг и некоторые постъюнгианцы, пошли другим путем и сосредоточились на содержании метафор и мифов, а не на их структуре. Джеймс Хиллман – возможно, самый радикально настроенный последователь постъюнгианцев. Поэтому вместо того чтобы спросить, к примеру: «Несет ли в себе история противопоставление между днем и ночью или землей и небом?», юнгианцы и постъюнгианцы спрашивают: «Какую эмоцию, какое архетипическое качество персонифицируют эти персонажи, какого рода символизм предъявлен нам здесь, какие архетипы мы видим?» Конечно, вполне возможно (и многие это делают) считать, что архетипы – это структуры, хотя слово «структура» (как и парадигма, шаблон, паттерн или код) у разных авторов имеет разные значения8. Но глубинная психология не фокусируется исключительно на структурах.
Юнг так и не получил академического признания, которым обладали структуралисты, и это отчасти можно объяснить характером архетипического, которое – в противоположность структуре – нельзя передать точной, квазиматематической схемой вроде тех, что так любили структуралисты. Анализ архетипов больше напоминает обзор кинофильма: всегда происходит столкновение интерпретаций. В нем нет математического моделирования, архетипическую перспективу не облачишь в формулу. Он существует за пределами количественного подхода, но тем не менее существует.
Давайте, например, посмотрим, каким образом нам сообщают о качестве вина. Виноградарь, подобно ученому, может сообщить объективные данные: год, место, даже химический состав. Ценитель вин, конечно, может воспользоваться этой информацией, но, с его точки зрения, не она важнее всего. Как и у специалиста по архетипам, у знатока существует богатый словарь метафор, с помощью которого он может передать другим описание аромата, цвета, текстуры и вкуса. Он, например, может сказать «вишня с легким черничным штрихом», «перечное завершение», «намек на табачный вкус», «у этого вина удивительная нога
[8]
». Ничто из перечисленного в буквальном смысле не присутствует в бутылке. Ни черника, ни табак или перец, и уж точно у вина не бывает ног. Магия метафорического языка заключается в том, что другие, пробуя одно и то же вино, прекрасно все понимают и чувствуют тот же метафорически описанный ингредиент. С развитием вкуса к вину расширяется и словарный запас для описания ощущений, и хотя эти слова метафоричны, они вполне точно и надежно передают смысл. Вкусовые рецепторы соответствуют этому языку.
Техническое описание химической структуры, напротив, гораздо стабильнее, но если однажды будет принят закон, запрещающий использование метафорического языка для описания свойств вина, это будет похоже на ограбление Диониса в пользу Аполлона – страшный языческий грех, установление тоталитарной диктатуры над словами. Внутренняя жизнь подобна вину; нам нужен метафорический словарь для передачи качества наших эмоций. Чувства, как и ароматы, спонтанно выражаются с помощью богатого языка воображения. Это еще одна из причин, почему глубинная психология располагается в лагере гуманитарных наук. Наш внутренний экран предназначен не для того, чтобы показывать объективную реальность и логические структуры. Внутренняя жизнь – это виртуальный процесс, и правду в нем можно отнести к «художественной правде». Как и опытный ценитель вин, хороший глубинный психолог может «учуять» архетип, добавляющий аромат к букету: крепкий запах плачущего младенца с легкой ноткой садизма; сильный цвет воина со скрытой примесью милого котенка; мгновенное ощущение сладости, за которым следует кислое послевкусие обиженной матроны; неукрощенная мегера, скрывающая прекрасную королеву, – Шекспир умел все это чувствовать.
Кто рассказывает историю?
С учетом того, что идентичность не только выражается в нарративе, но и создается им, самое важное в обучении аналитиков – научить их оставаться центрированными на воображении пациента. Влияние терапевта на создание нового мифа в некоторой степени неизбежно, но оно должно походить на игру в четыре руки на фортепиано, причем аналитик располагается слева. Если терапевт переусердствует в своем влиянии, у пациента в итоге получится история, отражающая чужую фантазию или теоретическую ориентацию. Многократные эксперименты показали, что пациенты фрейдистского аналитика окажутся в нарративе, в котором будет присутствовать некоторая эдипальная борьба. У пациентов аналитикаюнгианца в сновидениях будут возникать мандалы и теневые фигуры. У специалиста по созависимости пациенты, возможно, будут считать, что нелюбовь к путешествиям в одиночку является признаком созависимости. До нас доходили истории о ложных воспоминаниях и психически неуравновешенных аналитиках, убеждавших всех своих пациентов в том, что в детстве те стали жертвами сексуального насилия. Эти аналитики – современный аналог Прокруста, мифологического персонажа, который отрубал своим гостям голову или ноги, чтобы те поместились на ложе. Обычно нормальный здравый смысл, соединенный с опытом, убеждает психотерапевтов, что если теория не подходит, от нее надо отказаться.
