Небо затягивалось фиолетовым, тени стремительно вытягивались, росли, росли, пронзая гребешки песка…
Чтобы удержаться на краю безумия, аль-Мамун выдавил:
– Я… должен его найти. Найти Стража. И узнать… правду.
Произнося последние слова, он зажмурился. Молчание, наставшее после хохота мертвых богинь, было хуже одиночества и мрака.
Раскрыв глаза, Абдаллах никого не увидел. Только гаснущий город в море песков, тысячи, тысячи колонн и арок, пустыню и изломанные горы на горизонте.
– Я найду Стража – и вы уйдете! – настырно прошептал он сухими от страха губами.
Мы согласны, маленький человечек, прошелестело в ответ. Прошелестело из ниоткуда.
Но если ты его не найдешь, ты останешься с нами.
Они засмеялись над самым ухом. Аль-Мамун сжал кулаки, ногти вошли в ладони. Боль удерживала от панического, оленьего страха. Почему-то Абдаллах знал: если побежишь – конец. Разорвут. Поэтому он дрожал, но стоял на месте. Смех постепенно утих – вместе с удаляющимся собачьим лаем.
Черная высокая арка ворот дышала холодом.
Нужно было решаться.
Прикусив до крови – чтоб очнуться! – губу, Абдаллах откашлялся. Произнес:
– «Поистине, те, которые не веруют в последнюю жизнь, называют ангелов именами женщин».
Прочитав аят, он чуть не присел – от страха. Но вокруг стояла мертвая тишина.
И тогда он решился. Шаг. Еще шаг.
Только песок скрипел под подошвами.
Выпустив сквозь зубы воздух, аль-Мамун пошел – шаг, шаг, еще шаг – вперед. Мерно читая из Книги:
– «Но нет у них об этом никакого знания; следуют они только за предположениями, а ведь предположение нисколько не избавит от истины! Отвернись же от тех, кто отвращается от Нашего напоминания и желает только ближайшей жизни. Таково же количество их знания; поистине, Господь твой – Он лучше знает тех, кто сбился с Его пути, и Он лучше знает тех, кто пошел по прямому пути. Всевышнему принадлежит то, что на небесах и что на земле, дабы Он воздал тем, которые сделали дурно, за их поступки, и воздал тем, которые совершили добро, благом, – тем, которые сторонятся великих прегрешений и мерзостей, кроме мелких проступков: ведь Господь твой объемлющ прощением! Он лучше знал вас, когда Он извел вас из земли и когда вы были зародышами в утробах ваших матерей. Не очищайте же самих себя: Он лучше знает тех, кто богобоязнен!»
Дочитав аят, аль-Мамун почему-то снова обнаружил себя в темноте. И не в городе. Хотя он помнил, что вошел в ворота и шел по расползающимся плитам узкой улицы.
Он оказался перед стеной. Над стеной покачивались черные вершины кипарисов. Сердце сдавило ужасом – кладбище?..
Нужно найти ворота. Нужно найти ворота…
Ведя ладонью по неровному камню – пусть, пусть это иллюзия, но ему было нужно прикосновение камня, хоть какая-то иллюзия прикосновения к вещному, прочному – аль-Мамун читал:
– «Видел ли ты того, кто отвернулся, и дал мало, и поскупился. Разве у него знание о сокровенном, и он видит? Разве ему не сообщено то, что в свитках Дауда и Абдаллаха, который был верен: что не понесет носящая ношу за другую, что человеку лишь – то, в чем он усердствовал, что усердие его будет усмотрено, затем оно будет вознаграждено наградой полнейшей, и что у Господа твоего – конечный предел…»
По щекам катились слезы: теперь-то он знал, доподлинно знал, что означают эти слова!
Ладонь провалилась в пустоту. Повернув голову, Абдаллах увидел проход.
В низенькой арке открылся ночной сад.
Вдоль светлеющей в темноте ограды торчали свечками кипарисы. Прямо перед ним колыхался растопыренными хвойными лапами кедр. Накатил одуряющий запах хвои.
Почему я здесь, и как здесь может быть нерегиль?
Разлепить губы и позвать Тарика… Тарега… не все ли равно? – по имени не получалось.
Разлапистые ветви кедра шевелились на ночном ветерке, в ветре чудилась неслышная музыка. Любой звук осквернил бы это звенящее одиночество.
Веки тяжелил сон. Разве можно уснуть во сне? – промелькнуло в голове у Абдаллаха. Нет, он не должен спать, он должен искать и найти…
А ведь он даже нить потерял. Какие последние строки из Книги он читал перед тем, как войти в сад?
В голову почему-то пришло из совсем другой суры: «О сонм джиннов и людей! Если можете проникнуть за пределы небес и земли, то пройдите! Не пройдете вы, иначе как с властью. Какое же из благодеяний Господа вашего вы сочтете ложным?»
Обессиленно опустившись на землю, аль-Мамун почувствовал под щекой стебли травы. Над травой струились ароматы кедровой смолы и хвои.
А потом он, наверное, уснул.
Потому что дальнейшее Абдаллах никогда не мог вспомнить в подробностях. Даже рассказать – связно, без слез и отрывистых восклицаний – не получалось.
Даже спустя двадцать лет, когда он пытался поведать о том, что пережил, выходило одно и то же.
Аль-Мамун говорил:
– Мне снилось, будто я иду через благоуханный сад, где в зеленой траве произрастают белые лилии. И цветы эти наполняют мою душу покоем. И вдруг передо мной открывается нечто подобное берегу реки. Помню… немногое. Розовые гирлянды. Чье-то убранное ложе, подобное свадебному, на ножках в виде золотых львов… И длинную вереницу всадников, идущих к воде. А над рекой – холм. Высокий. Зеленый холм. И там, на вершине… На вершине…
Задыхаясь от острого, ранящего счастья, накатывавшего всякий раз, когда приходили воспоминания о том сне, он начинал вытирать рукавами глаза: слезы радости начинали струиться как-то сами, и унять он их не мог, никак…
– Что там было? Что ты видел, о повелитель? – бросались к нему с вопросами, пытаясь поймать, поймать волшебное слово о том миге…
И тогда он собирался с духом – и, словно неговорящий младенец, лепетал, бормотал, запинался, пытаясь речью нащупать невыразимое, ускользающее:
– На вершине… С холма… на меня… я видел – свет!
Все нетерпеливо кивали: ну же! Ну же! Что еще видел ты, человек, прошедший ночь созерцания и вернувшийся! Ну же! Что там, за гранью?!
А он, уже не сдерживаясь и заливая слезами рукава, всхлипывал – и говорил:
– Я… почувствовал… дуновение!
Дуновение.
Это все, что осталось на языке от той ночи.
Наверное, слушатели оставались разочарованы. Возможно, они даже расходились. Аль-Мамун ничего этого, конечно, уже не видел. Рассказ о ночи погружал его либо в экстаз, либо в еще более мучительное сонное оцепенение: воспоминание отнимало все силы у дряхлеющего тела и духа.
Нет, конечно, Абдаллах мог бы рассказать этим глупцам больше.
Как в свете, бьющем с вершины холма, открылись у него словно бы иные глаза, и он видел мир, как огромная парящая птица. Как видел далекий западный берег, строящиеся войска, подобные приливной волне, ослепительное сияние Двурогой Звезды и победу над жуткими тварями, грызущими землю внутри и снаружи.
