– Ты, верно, нездешний, о незнакомец! Сюда идут карматы, мы уходим на запад! Спасайся и ты!
И, с трудом выпрастывая босые ступни из месива под ногами, пошлепал вслед за взрослыми.
– Где они хотят спастись? В Хиджазе? Да они там все померзнут в первую же ночь по такой погоде… – озадаченно обернулся к спутникам Лайс.
– Нужно идти в масджид! Спасение ждет нас в масджид! Нужно укрыться в доме молитвы и просить Всевышнего о помощи! – испугался и затоптался аз-Захири.
Тарег не выдержал и захохотал. Так громко, что из гомонящей толпы на него обернулась пара смуглых мокрых лиц.
Смех не отпускал его очень долго, даже живот свело. Пришлось опереться спиной о дувал, чтобы отдышаться. Языковед и бедуин мрачно созерцали его веселье.
– А что такого смешного я сказал, о сын Сумерек? – обиделся наконец аз-Захири.
Или просто замерз – поднялся ветер, и дождь бил косыми мелкими струйками. Теперь вода затекала за ворот и даже в рукава.
Тарег утерся. С подбородка снова капало.
– В масджид?.. Ты забыл, о шейх, что произошло в Ятрибе.
Аз-Захири замигал под холодной водой, и сразу стало непонятно, плачет он или просто по лицу течет дождь. Тарег безжалостно продолжил:
– Предводитель карматов Абу Тахир аль-Джилани вьехал верхом в Запретную масджид и приказал перебить всех, кто там укрылся. И очень громко кричал, каждый раз, когда наносил удар копьем: «Ну, где ваш Всевышний? Что же он вас не спасет? Я вас научу, глупые животные, как верить вракам сумасшедшего погонщика верблюдов и выжившего из ума мага!» Как ты понимаешь, он имел в виду Али и царя Дауда ибн Абдаллаха. По правде говоря, я бы в его положении задавал те же самые вопросы. У тебя есть на них ответы, о шейх?
– Не кощунствуй! – пискнул аз-Захири.
Тарег дернул плечом и пошел вперед. Дождь припустил сильнее.
* * *
Ближе к цитадели, около крохотной, с игрушечным альминаром-столбиком Гамама-масджид, толпа стала такой густой, что им приходилось толкаться локтями.
Беженцев не было видно – или они терялись в оживленном многолюдье. Люди занимались повседневными делами: шли по делам, женщины, придерживая у носа края платков, торговались в мясных лавках, под навесами на молитвенных ковриках сидели шорники, медники, продавцы зелени.
Ближе к цитадели агония Медины приняла пристойную, не оскорбительную для глаза форму. Если в предместьях и ближайших к городской стене кварталах мерзость запустения прорастала колючками, тряпьем, обломками, развалинами и бурьяном, то здесь город умирал, неслышно растворяясь в мутной воде. Необожженный глиняный кирпич-туб возвращался в природную стихию, добавляя узким улочкам грязи, и мертвые дома походили на недостроенные детские поделки. Между ними и даже в опустевших дворах сновали люди – кричали, торговались, что-то выменивали.
Потолкавшись под дождем еще, путешественники вышли на главную рыночную площадь. Ее легко было узнать по обилию крытых навесов и зазывал, крику, гомону, звону и запахам. И по высоким, почерневшим от времени столбам c перекладинами.
– О Всевышний, милостивый, милосердный… – тихо пробормотал Лайс. – Это же Амина…
– А рядом? – так же тихо поинтересовался Тарег.
Бедуин прищурился. Подвешенные на столбах сумеречники почти не шевелились. Длинные, слипшиеся от дождя лохмы закрывали опущенные лица. Мокрая рубашка облепляла груди женщины. То, что это именно Амина, Лайс понял, лишь когда она вдруг судорожно выгнула спину и вскинула голову – мелькнуло белое-белое лицо. Бесполезно подергавшись и помотав волосами, Амина снова повисла неподвижно. Вывернутые руки надежно примотали к перекладине веревками, видно было, как медленно сжались в кулаки вздрагивающие от напряжения растопыренные пальцы. Сумеречник на соседнем столбе висел не двигаясь, ветер раскачивал длинные рыжие пряди.
– Похоже, что Лейте, он иж них самый рыжий… – упавшим голосом наконец ответил бедуин. – А вообще, не жнаю… Лица не видать, а одежу ш них до рубахи ободрали, не поймешь… Может, он не иж наших… Ой, што ж делать, што ж делать…
На распятых сумеречников, впрочем, толпа не обращала никакого внимания. Люди пихались, напирали, подпрыгивали, пытаясь заглянуть через головы и плечи, чтобы разглядеть что-то, что происходило у подножия столбов.
Оттуда, кстати, неслись дикие вопли и истошный женский визг. Как всегда в подобных случаях, женщина надрывно голосила, умоляя о пощаде: «не надо, не надо, он ни в чем не виноват». Толпа восторженно орала, размахивая кулаками и зажатыми в кулаках четками. Люди кричали:
– Так ему! Так ему!.. Держи его крепче, о Асвад!
На низком каменном помосте перед столбами стояла пара вооруженных человек – без кольчуг, но в шлемах и при копьях. Между ними, уперев руки в боки и выпятив живот, растопырился коротышка в сером халате и белой чалме – мулла? Катиб?..
Тут он поднял руку, и стало видно, как трясется печатями длинный желтый лист. Все-таки это был катиб.
Человек с бумагой закричал:
– Амр аль-Азим, шихна города Медины, да благословит его Всевышний, волей и милостью эмира верующих издал приказ карать смертью и урезанием языка за беспричинный страх и распускание слухов о поражении войск! Этот человек, Абан ибн Фарух, житель квартала аль-Барзахи, и его брат Маруф ибн Фарух, житель квартала аль-Барзахи, виновны в распускании слухов о грядущей гибели Святого города и попытке бегства!
Толпа упоенно орала:
– Смерть им! Тащи его, Асвад! Смерть им!.. Да погибнут нечестивые, Всевышний любит богобоязненных!..
Женщина у подножия помоста продолжала голосить. Вокруг Тарега, Лайса и языковеда уже собралось порядочно народу. Из-за спины заорали:
– Камнями! Побейте нечестивых маловеров камнями!
И тут же захлебнулись криками и рыданиями другие женские голоса:
– Нет! Нет! Они не виноваты!
На помост втащили двоих совершенно одинаковых, пузатых и жалобно подвывающих ашшаритов.
– Старые знакомые… – ахнул Лайс.
Это были отцы семейства, которое пыталось искать спасения на западе. Видимо, соседи постарались, чтобы они ушли недалеко.
Мелко сеялся дождь, камни помоста лоснились свежей влагой. Двое вооруженных положили копья и вытянули из ножен джамбии. Одного из братьев поставили на колени и запрокинули голову. Толстый зиндж в кожаной безрукавке высоко поднял свой нож.
– Так его, Асвад!!!.. – восторженно заорала толпа.
Трясущемуся и мычащему человеку растянули рот изогнутыми рукоятями кинжалов. Зиндж запустил в рот ибн Фаруха толстые пальцы и вытащил длинный дрожащий розовый язык. И секанул блестящим изогнутым лезвием. Человек завалился на спину, жалко брыкнув грязными пятками. Зиндж тряс мягким, как тряпочка, обрубком языка, вокруг орали так, что не слышно было воплей несчастного.
