– Мне пора, – снова стал подниматься он.
На этот раз Зубейда не стала припадать к его рукаву. Она просто выплеснула остатки отвратительного напитка в траву и сказала:
– Освободи его.
– Нет.
Аль-Амин стоял над ней во весь рост, поправляя пояс. Пухлые губы капризно скривились.
Она знала эту гримасу: с ней требовали еще игрушку, еще песенку, еще покататься на лодке. Еще одну рабыню, потому что та разонравилась. Еще денег. Еще, еще… И за всяким отказом следовал злобный, нескончаемый ор. Слезы. Битье посуды и топанье ногами.
В такие мгновения она выходила из комнаты, оставляя колотящего пятками ребенка нянькам и кормилицам. Теперь ей некуда было выйти от капризного избалованного мальчишки в теле взрослого мужчины. Только сейчас он мучил не бабочек и ящериц, а существо покрупнее. И посильнее себя – видимо, это и было главной причиной изобретательности, с какой ее сын измывался над нерегилем. Ей доложили, что Тарика засадили в зиндан. В яму под решеткой. С оковами на руках, ногах и на шее. На хлеб и воду. Харатские горожане ликовали. Ей рассказали, что стража с удовольствием пропускает к забранной решеткой дыре тех, кто желает бросить туда камень. Или отбросы. Или кусок падали.
– Он умрет, Мухаммад. Он провел там больше года – человек бы уже умер.
– А он не может умереть!
Злобно морщится: конечно, недавно сам отписал ибн аль-Джассису, чтобы тот присмотрел – «не растолстел ли этот молодец на казенных харчах».
– Ты замучаешь его до смерти, Мухаммад. И нам придется снова поставить ему на лоб печать и отвезти на Мухсин, к джиннам. Думаешь справиться с карматами без него?
– Да, – отрезал аль-Амин, задирая чуть вздрагивающий подбородок. – Да!!!
Сухо кивнул:
– Прощайте, матушка.
И быстрым шагом пошел к ведущей из сада лестнице.
Зубейда сказала негромко, зная, что он услышит:
– Тем, что ты родился, Мухаммад, ты обязан ему.
Он даже прибежал обратно:
– Глупости!
И топнул ногой, совсем как ребенок.
– Глупости, матушка! Это мой дед, Дуад ибн Умейя, был обязан ему жизнью, а не я! У меня перед этой сволочью нет никаких обязательств! Я ему… преподам урок, я ему покажу-уу!..
Красивое лицо искривилось в гримасе ненависти.
Оставался последний довод:
– Мухаммад, прошу тебя. Прикажи хотя бы привезти его в столицу. Хочешь держать его в темнице – воля твоя. Но пусть он будет заточен здесь, Мухаммад! Здесь, а не в Хорасане – мало ли что задумает твой брат!
Или задумаешь ты. Этого Зубейда не сказала.
Промолчала она еще об одном: согласно завещанию отца, аль-Амин, нарушив соглашение о наследстве, терял права на престол, – который тут же переходил к потерпевшему от брата ущерб аль-Мамуну. От Нишапура до Харата ближе, чем до столицы. Особенно для того, кто стремится завладеть… им. Тарик – оружие, писал Яхья ибн Саид в своей книге. В Алой башне нерегилю будет труднее принять сторону аль-Мамуна – что бы там ни сказали законоведы по поводу нарушенных клятв и прочих обязательств. А вот если эмиссары аль-
Мамуна приедут за ним в Харат… да вытащат из ямы, чтобы дать под начало войско…
– Мухаммад, подумай, что может случиться, если он окажется в руках у парсов! Ты оставишь нас на растерзание мстительной, злобной твари!
Задрал нос и делает вид, что считает персики на ветке. Да что ж за наказание Всевышний послал ей, слабой женщине, как так можно, как можно не понимать очевидного…
– Н-ну хорошо, – поджав губки, изволили мы согласиться. – Но я, матушка, еще посмотрю, где его запереть. Мне вот кажется, что в зверинце его держать сподручнее, чем в Алой башне, – многовато почета для такой твари, как он…
Зубейда не возражала. Лишь прикрыла глаза и провела ладонями по лицу. Ну хоть эту мою молитву Ты исполнил, о Всемогущий…
* * *
Младший дворец, ночь
Юмагас терпеливо позволила снять с себя туфли и влезла в высоченные деревянные башмаки-кабкабы.
В подземном ходе стояла вода – причем грязная, в туфлях утопнешь. С потолка капало, да и стены сочились влагой. Все ж таки под стеной с переходом между дворцами вырыто – пруды рядом, вот и мокро.
– Позвольте поднять вам рукава, госпожа, попачкаете, – сказала Цэцэг.
И принялась сворачивать ханьский шелк.
– Оставь, сестричка, – отмахнулась Юмагас от служанки и поцокала вперед – к приоткрытой двери в конце подземного хода.
Оттуда выбивался красноватый свет и доносились удары и вскрики.
Цэцэг и Булгун тоже переобулись и поцокали следом по камням, стараясь не оступиться.
Бежавший впереди евнух-ханец с поклоном распахнул перед ними дверь.
Пламя факелов шумно забилось, чадя и заволакивая дымком низкую комнатку. Над жаровней дрожало марево – угли раскалились и переливались под ворошащей их кочергой.
– Госпожа! В такой красивой одежде ты пришла, госпожа, а ну как заденем чего, попачкаем! – запричитал толстый Ончон, вытирая ладони о кожаный фартук.
Юмагас нахмурилась и процокала поближе к висящему на цепях человеку.
– Молчит этот кусок навоза, – виновато доложился палач. – Все кричит, что лишь госпоже Зубейде служит…
Юмагас кивнула его помощнику, качнув шелковыми цветами в прическе. И терпеливо сложила длинные рукава на животе.
Помощник Ончона размахнулся палкой и со всей силы огрел лазутчика по голой спине. Тот визгнул, зазвенели цепи, заскрипела колодка, в которую зажаты были руки и шея допрашиваемого.
– Я смотрю, ты не калека. Во всяком случае, пока, – улыбнулась Юмагас в искривленное болью лицо.
– Клянусь Всевышним! Госпожа Зубейда давала мне деньги за сплетни! Пощадите, заклинаю именем Милостивого!
Ханша улыбнулась одними губами и обернулась к Ончону:
– Он лжет.
Толстый джунгар вздохнул и кивнул помощнику. Удары посыпались один за другим. Звон, скрип, крики.
Юмагас неодобрительно покачала головой и прикрыла рукавом нос – от человека нестерпимо воняло мочой и калом.
Потом подняла длиннейший золотой ноготь и остановила пытку.
– Зачем ты лжешь мне, глупый? Неужели не жалко свою молодую жизнь? – улыбнулась она и легонько дотронулась золотым ногтем-когтем до щеки арестованного.
Тот разрыдался.
– Скажи мне правду, – провела ногтем по другой щеке Юмагас. – Скажи мне правду, и я не убью тебя, юноша.
Допрашиваемый и впрямь был очень молод. Он всхлипнул и выпалил:
– Мне также давал деньги господин вазир барида!
