Присланный ко мне царский обед состоял из огромного куска копченого мяса, в 40 фунтов весом, многих рыбных блюд, приготовленных на ореховом масле, половины свиной туши, непропеченных пирогов с мясом, чесноком и шафраном, и трех огромных бутылей с водкою, вином
[75]
и медом; по исчислению присланного можно понять, что обед был мне важен как почесть, а не как угощение.
На другой день известил меня один дворянин, что на завтра назначена мне аудиенция, но вместо аудиенции опять прислали сказать мне, что цари уехали на богомолье и я не могу видеть их до возвращения. Я отправился к Голицыну и застал у него Артемоновича. Они спрашивали, как показался мне царский обед? Я отвечал, что, к несчастию, французские повара до того испортили мой вкус, что я не могу оценить русских лакомых блюд.
Тут они выразили желание отведать французского стола, и я пригласил их на следующий день откушать у меня. Они охотно согласились, с условием, что у меня будут только знакомые им люди, выбор которых я и предоставил им. Они пригласили датского резидента и кое-кого из иностранных купцов, к которым они ходили пить, с целью сберечь свое вино.
Оба гостя мои были чрезвычайно довольны моим столом, так что послали даже некоторые из блюд к своим женам, и без дальних церемоний забрали с собой все сухие фрукты, уверяя, что в жизнь свою не случалось им так хорошо пообедать, но чтоб я не надеялся на такое угощение у них.
Через три дня потом Артемонович пригласил меня к себе и угостил довольно прилично. Накануне начался у русских пост, а потому обед наш состоял из рыбы — доставляемой в Москву в садках с Волги и с Каспийского моря. Желая почтить меня особенно, хозяин привел свою жену, которую мне представил; я приветствовал ее на французский лад, а она выпила за мое здоровье чарку водки и предложила мне последнюю, приглашая сделать то же самое. Кажется, она единственная женщина в Московии, которая не белится и не румянится, будучи и без того довольно красива собою
[76]
.
Князь Голицын хотел было также пировать с нами, но царь Пётр прислал за ним поутру, и мы удовольствовались тем, что только пили за его здоровье и здоровье других, и погуляли без него до полуночи. Гости были те же самые, что и у меня.
Артемонович человек молодой, но весьма умен, хорошо говорит на латыни, любит читать, слушает с удовольствием рассказы о Европе и питает особое расположение к иностранцам. Я советовал ему учиться французскому языку, уверяя его, что, будучи только двадцати двух лет от роду, он легко может выучиться и тем удовлетворить свою страсть к чтению, так как все лучшие, древние и новые писатели переведены на французский язык.
Он сын Артемона, литовского уроженца
[77]
, а мать его была шотландка
[78]
, латинскому языку выучился он у поляка, которому разрешено было ехать с его отцом в ссылку. Эта немилость постигла его при царе Феодоре, у которого Артемон был первым министром
[79]
. После кончины этого государя они оба были возвращены, но Артемонович испытал новое ужасное несчастие — видел, как на глазах его был зарезан его отец, вскоре по возвращении из ссылки, во время бунта Хованского
[80]
.
Цари возвратились с богомолья, но три дня прошло, и я ничего не слыхал от них, почему я и послал узнать у молодого Голицына: чего должно мне еще ожидать? Он отвечал, что в совете положено отсрочить мою аудиенцию до Крещения, но я волен дожидаться сей чести или ехать, ибо все готово к моему отбытию.
Такая перемена чрезвычайно удивила меня, если бы я не узнал от датского комиссара, что Нарышкины считают себя оскорбленными, почему я не посетил их, и досадуют на то, почему я угощал Голицына, который опять начинал приходить в немилость у царя; потому, по их интригам с Емельяном, царь, назло Голицыну, переменил решение, на которое склонил было его в отношении меня его любимец.
С радостью принял я разрешение уехать, тем более что все поручения, для которых я приехал в эту страну, были мною исполнены
[81]
, и меня мало занимала обещанная аудиенция, а еще менее того честь, которую думали мне оказать, показав мне царей. К тому же поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место и заставивших меня сидеть взаперти в обществе одного только моего пристава.
Правда, он был человек умный и приятный собеседник и значительно сократил бы мне скуку моего одиночества, если бы был откровеннее, и, как вполне понятно, не был связан страхом, препятствовавшим ему сообщить мне много любопытных данных касательно особенностей этого двора, так-таки и не дошедших до меня и, к сожалению, не попавших в мой рассказ.
Через него я известил русских министров о решении моем уехать, и через два дня, т.е. 16-го декабря
[82]
, отправился в обратный путь с прежней свитой и провожатыми. 20-го (декабря) утром я прибыл в Смоленск, немедленно засвидетельствовал мое почтение палатину
[83]
, который осыпал меня приветствиями, и отсюда продолжал путь мой с прежними приставом, переводчиком и солдатами до Кадина, потом до Вильны и до Варшавы, куда прибыл 3-го января 1690 года.
