– Сойдет и белый. – Он вернул официанту меню и заново наполнил наши чашки чаем.
Обращаясь ко мне, сказал:
– Если бы мы с тобой жили в Китае, пришлось бы нам каждый вечер в воскресенье заказывать себе какого-нибудь «генерала Шварцкопфа»? Едва ли… Мэтт, это ужасная новость, просто шокирующая. Есть вероятность ошибки в диагнозе? Можно еще что-то сделать для нее?
– Как я понял, нет. По ее словам, диагноз равносилен смертному приговору. Только он хуже смертного приговора, нельзя даже подать апелляцию. Это как закон Дикого Запада в былые времена. Тебя приговаривают вечером, а ведь на рассвете вешают.
– Жуть какая-то. Сколько Джен лет? Ты знаешь?
– Сорок три или сорок четыре. Где-то так.
– Совсем еще молодая.
– Чуть старше Элейн, немного моложе меня самого, – сказал я. – И думаю, состариться ей уже не суждено.
– Это просто ужасно.
– После встречи с ней я вернулся к себе в номер, сидел у окна и смотрел на дождь. Очень хотелось выпить.
– Вот теперь ты меня удивляешь.
– Я и не думал отправляться за бутылкой. Понимал, что это не выход. Но физическое желание было сильно, как никогда. Каждая клеточка моего тела криком просила хоть каплю алкоголя.
– А кому не захотелось бы выпить при таких обстоятельствах? Выпивка для того и существует, верно? Разве не для этого ее изготавливают и разливают по бутылкам? Но желать еще не значит осуществить желание. И это хорошо. В противном случае во всем Нью-Йорке можно было бы проводить всего одно собрание АА за неделю, а места для него хватило бы в простой телефонной будке.
Если бы ты еще нашел в городе хотя бы одну телефонную будку, подумал я. Их уничтожили как класс. Но почему мысль о телефонной будке зацепила меня?
– Нет ничего проще, чем оставаться трезвым, когда выпить не хочется, – говорил Джим. – Но лично меня всегда поражала наша способность оставаться трезвыми, когда душа просит спиртного. И это делает нас с каждым разом все сильнее. Так рождается настоящая сила воли.
А-а, вот в чем дело! Я размышлял о телефонных будках раньше днем, стоя на углу Пятьдесят пятой улицы и Одиннадцатой авеню, глядя на телефон-автомат, которым пользовался Хольцман, когда погиб. Интересно, где бы сейчас переодевался Супермен, когда будок больше не стало?
– Не думаю, что мне приходилось проходить через трудные времена так, чтобы в итоге не извлечь из этого пользы, – говорил Джим. – «Я должен продолжать. Я не могу продолжать. Но я буду продолжать». Забыл, чья это цитата.
– Сэмюэля Беккета.
– Правда? Что ж, в этих десяти словах заключена целая жизненная программа, не так ли? «Я должен оставаться трезвым. Я не могу оставаться трезвым. Но я останусь трезвым».
– Только слов не десять, а одиннадцать.
– Да? «Я должен оставаться трезвым. Я не могу оставаться трезвым. Но я останусь трезвым». Хорошо, даже больше. Но верный смысл не меняется. О, холодная лапша с кунжутным соусом и как раз вовремя. Давай накладывай себе. Мне всего не осилить одному.
– Но лапша так и останется в моей тарелке.
– Что ж. Всему свое место.
Когда официант унес использованные тарелки, Джим заметил, что я неплохо поел для человека без аппетита. Это все палочки, объяснил я. Хотел убедиться, что не разучился пользоваться ими.
– У меня все еще пустота внутри, – сказал я. – И никакая еда здесь не поможет.
– Ты плакал?
– Я никогда не плачу. Знаешь, когда мне в последний раз всплакнулось? При первом выступлении на собрании, тогда я признался, что я – алкоголик.
– Помню.
– И это не потому, что я сдерживаю слезы, делаю над собой усилие. Мне бы иногда очень хотелось разрыдаться. Но, видимо, так уж я устроен. Никогда не стану рвать рубашку на груди, не отправлюсь в лес под бой барабанов с Железным Майком
[12]
и его соратниками.
– Ты, должно быть, имеешь в виду Железного Джона
[13]
?
– Почему?
– Мне так кажется. Железным Майком прозвали тренера «Чикагских медведей», а он едва ли часто бьет в барабан.
– Ему больше подойдет контрабас, ты это хочешь сказать?
– Что-то вроде того.
Я отпил немного чая.
– Мне ненавистна мысль, что ее не станет.
Он промолчал.
– Когда мы с Джен разбежались, все было кончено, а я увез из ее квартиры свои вещи и вернул ключ, я говорил тебе, как мне жаль, что наша связь оборвалась. Помнишь, как ты реагировал на мои слова?
– Надеюсь, изрек что-нибудь глубокомысленное.
– Ты сказал, что связи не обрываются, а всего лишь принимают иную форму.
– Я так сказал?
– Да, и мне твои слова послужили немалым утешением. Несколько дней потом я вертел их в голове, медитировал над ними, как над мантрой. «Связи не обрываются, а только принимают иную форму». Это очень помогло мне избавиться от чувства потери, от ощущения, что нечто очень ценное у меня вдруг отняли.
– Занятно, – сказал он, – потому что я не только не помню того разговора, но, по-моему, даже мысль такого рода никогда не посещала меня. Но я рад, если сумел утешить тебя.
– Утешил, но ненадолго, – покачал головой я. – После пары дней раздумий над этими словами я понял, что мне только делается холоднее от подобного утешения. Потому что наша связь действительно приняла иную форму. Перемена превратила нас из двух людей, которые почти каждую ночь спали вместе и непременно общались хотя бы раз в день по телефону, в двух людей, начавших намеренно избегать возможности даже случайной встречи. Новая форма нашей связи была равносильна отсутствию всякой связи. Ее попросту больше не существовало.
– Может, поэтому мысль и не осталась у меня в памяти. Подсознание подсказало мне, что изреченная мудрость на самом деле дерьма не стоит.
– Но это не так, не кори себя, – сказал я. – Потому что в результате по прошествии времени все оказалось правдой. Мы с Джен относились друг к другу с удивительной сердечностью, если порой все же сталкивались где-то. Но как часто это бывало? Раз-другой в год. Могу точно вспомнить оба раза, когда сам звонил ей по телефону. Этот свихнувшийся Мотли бродил в то время по городу, одержимый желанием убить любую женщину, когда-либо имевшую ко мне отношение. Я предупредил бывшую жену, чтобы укрылась в надежном месте, и Джен тоже предостерег. А потом позвонил снова и сказал, что угроза миновала.
И именно так я остро осознал, что она существует на этом свете, звоню я ей или нет, вижу ее или нет, думаю о ней или полностью забываю. Именно связь изменила форму, это точно, но полностью она никогда не обрывалась. Вот почему мне ненавистна мысль о мире, где больше не будет ее. Когда она умрет, я все же потеряю нечто очень важное, и моя собственная жизнь станет мельче и беднее, чем была прежде.
