Знаю уже, что на него абсолютно гробовым образом действуют нотация и критика. Говорю себе: «Ну что ж, не убрал, не открыл книгу, не организовался. Но он этого и не может делать!»
Например, в очень хорошем, дружелюбном тоне в кафе-мороженом мы уславливаемся, что он, вернувшись домой (я пошла на работу), сходит к невропатологу за справкой об индивидуальном обучении. Но этот врач ему два дня назад пришелся не по душе. Звоню в 5 часов: «Сходил?» – «Нет». – «Пожалуйста, очень тебя прошу, оденься и сходи» – «Ладно». Вечером прихожу, смотрит исподлобья. «Ну как, сходил за справкой?» – «Нет». – «Но почему?» Молчит. Прекращаю разговор на эту тему (опять проносится буря в душе со знаком «недодали», «разворочена у ребенка душа»). На следующий день снова спрашиваю: «Почему же все-таки не сходил?» – обнимая при этом за плечо. Отвечает: «Я сам не знаю почему». (7)
Продолжаю по-доброму присматриваться к Феде. Часто вспоминаю поразившее меня когда-то место из «Анны Карениной». Толстой описывает Сережу – сына Анны, который остался с отцом, когда Анна уехала с Вронским. Отец приходит и читает нотации Сереже – тот, по отзывам учителей, плохо учится. А Сережа в это время думает о маме, мечтает, как он ее увидит на прогулке и бросится к ней. А насчет его учебы Толстой пишет, что ум у мальчика был вовсе не ленивый, а очень живой. Он учился, но не по книжкам Закона Божия, а у няни, у кучера, у всех и всего, что его окружало. Но он берег этот свой живой ум как зеницу ока и не подпускал к нему псевдоучителей.
Насчет Феди у меня все больше создается то же впечатление: живой ум, очень внимателен к жизни (внимательно смотрит и слушает, тонко чувствует) и тоже оберегает свой внутренний мир как зеницу ока.
Целую, мама.
7 декабря
Анечка, Дима!
Продолжаю спустя почти две недели. Сейчас с учебой ситуация такая. Дали Феде 10 часов индивидуальных занятий в неделю. Расписали их по основным предметам, правда, еще не уточнили дни и часы по русскому и по английскому. Он охотно побывал уже 2 раза на биологии и получил 4, 5 и 4. Был один раз на географии (получил 4) и один раз на математике, где дело обернулось не так хорошо, учительница дала решать ему примеры и потом ушла проводить урок, на дом же задала штук пятнадцать номеров из задачника.
Как я потом узнала, с примерами он не справился, оставил ей записку, что ему их решать трудно, так как «надо все вспоминать», и ушел. То, что было задано на дом, отказывался решать всю неделю. На историю идти отказался, на биологию пошел, причем там же договорился, что будет ходить на нее не один, а два раза в неделю. На географию не пошел и на алгебру (это было вчера) тоже. До вчерашнего дня в то время, когда случались все эти пропуски, я мало бывала дома – то работа, то в больницу к Виктору. Федя очень сожалел: «Опять я буду один весь день!» А вчера у меня был как раз свободный день, и так как алгебра была назначена на 13.30, то надеялась, что мы вместе сможем с ней разобраться.
Но началось с того, что не могла его поднять до половины двенадцатого. Да, забыла: накануне вечером мы получили наконец от вас письма, Федя их читал и плакал. Поэтому и утром он был очень не в себе. А тут еще алгебра…
Потом все-таки встал, глаза тоскливые, позавтракал, машинально включил телевизор, глядя на него тоскливыми глазами. Я телевизор выключила, сказав, что скоро идти на алгебру. Ушел, лег на диван. На мои попытки поговорить, расспросить и т. д. – молчание. Тогда спросила: «Если бы у меня была волшебная палочка, то что бы ты попросил?» – «Ты все равно не сможешь». – «Наверное, – говорю, – чтобы ты полетел в Сергино?» – «Да». – «Ну давай, полетим в воображении». (8)
Тут он наконец начал говорить. «Поехали» мы с ним в аэропорт, сели на самолет, приземлились в Н-ске, ждали самолет на Сергино – была нелетная погода, как тогда, когда вы летели туда первый раз. Заночевали в гостинице. Наконец сели в «кукурузник».
Попутно он рассказал очень много подробностей – и как колет в ушах, и как кукурузник делает посадку в предыдущей деревне, и как он катится по кочкам в «порту» Сергино. По полю бегут мальчишки «Привет!» – «Привет!» Мы идем к вам в дом, стучимся.
«Кто там?» – «Почтальон Печкин». Открываем дверь, уже дело к вечеру, и мама дома: «Ах!» Настроение у Феди сдвинулось с мертвой точки, перешли опять в кухню. Дело близится к часу дня, опять завожу разговор о примерах. Открываю задачник, говорю: «Смотри, какие они легкие». Отказ. Предлагаю: «Давай я буду решать, а ты смотри и проверяй».
В ответ: «Знаю я твои штучки, это ты чтобы меня заставить». Уже второй час, индивидуальные занятия в школе – наша последняя надежда – летят под откос. Говорю, что все уже испробовали, и если от этих занятий отказываешься, то останешься на второй год – ведь до конца полугодия осталось три недели.
Дальше события у нас пошли так: я в отчаянии, Федя непробиваемо упорен, учительница в школе уже ждет. Спрашиваю как быть с учительницей? Молчит, сует голову под стол и на полу чем-то играет. Тут со мной что-то случилось: я выволокла его из-под стола, схватила «за грудки», стала трясти его и кричать, что я тоже живой человек – неужели он не видит, как мне трудно, как я мучаюсь, изо всех сил стараясь ему помочь?
В ответ увидела глаза затравленного зверька, а в них – проблеск то ли испуга, то ли интереса. Мне этот «взрыв» принес облегчение. Федя, по-моему, в глубине души тоже остался доволен, по-моему, потому, что увидел, что я по-настоящему переживаю, а не просто все время его «воспитываю». (9)
Ну, в общем, пошла я в школу одна, все рассказала учительнице, попросила ее написать записку Феде. Она согласилась. Содержание записки успокаивающее: все не так страшно, все у них получится, постепенно. Федя тревожно ждал моего возвращения. Прочел записку и, по-моему, остался доволен, пошел гулять.
Часа через три пришел, весь облепленный мокрым снегом. Я его отряхивала в тамбуре, вместе стащили сапоги, внутри сапоги были забиты плотно утрамбованным снегом. Посмеялись. Посадила его обедать. Дала на третье кофе с мороженым. Гладя по голове, сказала, что после обеда будем решать примеры. Включил телевизор – я выключила. Кофе и мороженое растянул минут на 30.
