Я понимаю, из подобных исследований можно сделать вывод, будто остаться без родителей это благо. «Люди постоянно надо мной подшучивали: “Хочешь сказать, мне было бы лучше, останься я сиротой или убей я своего отца?” – говорил Айзенштадт. – Идея о том, что можно преуспеть без родителей, пугает, поскольку традиционно считается, что родители служат нам всяческой опорой. Родители – важная часть нашей жизни». И это, подчеркивает Айзенштадт, бесспорно. Родители – важная часть нашей жизни. Потерять отца или мать – самая страшная трагедия для ребенка. Психиатр Феликс Браун обнаружил, что заключенные в два-три раза чаще теряли родителей в детстве, чем население в целом. Такое большое расхождение не может объясняться простым совпадением. Отсутствие родителей обусловливает бесчисленное количество «непосредственных жертв»
[29]
.
Доказательства, представленные Айзенштадтом, Иремонгер и другими, однако, указывали и на то, что ребенок, потерявший отца или мать, может стать тем, кого мы назвали «непострадавший». Твой отец покончил жизнь самоубийством, и твое детство прошло в таких невыразимых страданиях, что ты задвинул его в самые дальние уголки памяти, и тем не менее даже в таком случае из тебя может получиться что-то путное. «Это не аргумент в пользу сиротства и утраты близких, – пишет Браун, – но существование выдающихся сирот подтверждает, что в определенных обстоятельствах положительное качество может возникнуть в силу необходимости»
[30]
.
6.
Придя в 1955 году в Национальный онкологический институт, Джей Фрайрайх познакомился с Гордоном Забродом, руководителем отделения по лечению раковых заболеваний. Заброд закрепил его за детской палатой с больными лейкемией на втором этаже главного здания больницы в центре кампуса
[31]
.
В те времена детская лейкемия была одной из самых страшных разновидностей рака. Она развивалась совершенно неожиданно. У маленького ребенка поднималась температура, и она держалась длительное время. Малыша мучили ужасные непрекращающиеся головные боли, за которыми по мере ослабления детского организма одна за другой развивались инфекции. Затем открывалось кровотечение.
«Доктор Заброд заходил раз в неделю проверить, как мы справляемся, – вспоминает Фрайрайх. – Однажды он сказал мне: “Фрайрайх, это место как скотобойня. Здесь повсюду кровь. И мы должны ее вычистить!” Точное определение. У детишек кровь была в стуле, в моче – это самое худшее. Она текла из ушей, из кожи. В крови было абсолютно все. Медсестры приходили утром на работу в белых халатах, а уходили все перепачканные кровью».
При внутреннем кровотечении, сопровождавшемся невообразимыми болями, кровь наполняла печень и селезенку. Дети вертелись в кроватях и получали ужасные синяки. Даже кровотечение из носа могло привести к летальному исходу. Вы зажимали ребенку нос и клали на него лед. Никакого эффекта. Заталкивали в нос марлю. Никакого эффекта. Вы звали отоларинголога, который проталкивал марлю через рот и закрывал ею носовые ходы изнутри. Это делалось для того, чтобы оказать давление на кровеносные сосуды изнутри носовой полости. Можете представить, какую боль при этом испытывал маленький пациент. К тому же этот метод редко давал положительный результат; стоило вынуть марлю, как кровотечение возобновлялось. Перед вторым этажом стояла одна цель – найти лекарство от лейкемии. Однако остановить кровотечение было так тяжело, что большинство детей умирало еще до того, как кто-нибудь мог придумать, как им помочь.
«Девяносто процентов поступивших в больницу детей умирали через шесть недель, – уточняет Фрайрайх. – Просто истекали кровью. Если у вас идет кровь ртом и носом, вы не можете есть. И перестаете есть. Пытаетесь пить. Давитесь. Вас рвет. От крови в стуле начинается диарея. И вы умираете от голода. Или на фоне инфекции развивается пневмония, затем высокая температура, затем судороги, а затем…» Он так и не закончил предложение.
На этаже с лейкемией врачи долго не задерживались. Слишком тяжелая была работа. «Ты приходил в семь утра, – вспоминает врач, работавший на втором этаже в те годы. – А уходил в девять вечера. Делать приходилось абсолютно все. Каждый день я возвращался домой совершенно вымотанный психологически. Я начал коллекционировать марки. В десять часов вечера я садился их разбирать, потому что только так мог отвлечься от работы. Родители боялись. В детские палаты никто даже не заходил. Они стояли у дверей. Никто не хотел там работать. В тот год у меня умерло 70 детей. Самый настоящий кошмар»
[32]
.
Но не для Фрайрайха. «Я никогда не впадал в депрессию. Никогда не сидел с родителем, оплакивая умирающего ребенка». Фрайрайх объединился еще с одним исследователем института по имени Том Фрай. Вместе они пришли к выводу, что проблема крылась в недостатке тромбоцитов – неправильной форме клеточных фрагментов, циркулирующих в кровотоке человека. Лейкемия лишала малыша способности вырабатывать тромбоциты, а без них кровь не свертывается. Чересчур радикальная идея. Один из руководителей Фрайрайха в НОИ – всемирно признанный эксперт в области гематологии Джордж Брехер – был настроен скептически. Но, по мнению Фрайрайха, в ходе анализа Брехер неверно подсчитывал количество тромбоцитов. Сам же Фрайрайх, отличавшийся дотошностью, использовал более сложную методику и сосредоточился на малейших изменениях в количестве тромбоцитов на самых низких уровнях. Для него закономерность была очевидной: чем ниже число тромбоцитов, тем сильнее кровотечение. Дети нуждались в постоянном вливании новых тромбоцитов в огромных дозах.
