Никто в жизни еще не приводил Магали в такое состояние. Никогда. Никто не мог, лишь завладев ее рукой, полностью лишить ее разума. Или погрузить в мир невероятной любви. Он любовно ласкал ее запястье, пока они оба не почувствовали ее полнейшее изнеможение, она так повисла на его руке, что, казалось, лишилась сознания. Тогда он наконец помог ей. Обхватив ее талию, он поднял безвольное тело, и через мгновение она почувствовала, что его бедро прижалось к ее лону. Голова Магали безвольно откинулась, она более не владела собой, а он, завладев ее ртом, продолжил с ним игры, закончив их на запястье – возвращая ее к поразительным ощущениям, порождаемым в ней покалыванием отрастающей щетины, нежностью губ, легким покусыванием зубов и ласками любопытного языка.
Ее обволакивали запахи их курток, еще хранившие студеный дух города. Заколка, скреплявшая волосы, больно давила ей на затылок, прижатый к висевшей на двери уличной одежде, и Магали, вскинув руку, сняла ее.
Она приоткрыла рот, и их губы слились в долгом поцелуе, вовлекая в его игру сплетенные языки. Когда ее волосы рассыпались по плечам, он потрясенно втянул в себя воздух, на мгновение украв глоток ее дыхания.
Его руки завладели ее телом: ладони, поглаживая шелк туники, прижимались к ее груди, прощупывая мышцы до самых костей, и, скользнув под шелк, продолжили более подробные изыскания. Внезапно оторвавшись от ее губ, он в очередной раз поразил ее до основания естества: с каким-то довольным, почти утробным урчанием Филипп зарылся лицом в ее волосах, поглаживая пальцами их шелковистые, раскинувшиеся по плечам пряди.
Дрожа от возбуждения, Магали погрузила пальцы в его шевелюру.
Задрав тунику до плеч, он чуть отклонился назад и встретился с ней глазами.
Вопрос.
Она молча прикрыла глаза и подняла руки над головой.
Пока он снимал с нее через голову шелковую тунику, она, скрываясь во тьме опущенных век, вдруг сообразила, что молчаливый деликатный вопрос взволновал ее еще больше, чем его зарывшееся в ее волосах лицо или ласкающие запястье губы. Наступил момент выбора, и сделанный ею выбор – подчинение его воле, любым его желаниям – отозвался в ней жаркой и влажной волной ослабляющего возбуждения.
– Да-да… Я так и знал… – выдохнул он с басовитым урчанием и умолк, его напряженные пальцы пробежали по кромке черных кружев бюстгальтера, ласково прижались к ее нежной коже, проникли под кружевную ткань и накрыли ее груди.
Он принялся щекотать ее заостренные соски, и Магали, застонав, прогнулась ему навстречу.
– Что… знал? – Неожиданно в ней взыграли остатки ее возмущения.
Да как он смел что-то там знать?..
– Пустяки. – Он издал грубый сдавленный смешок, словно в нем скопилось такое огромное напряжение, что оно почти подавило даже способность смеяться. – Мои лучшие мечты обернулись реальностью.
Она вновь невольно прогнулась ему навстречу, прижавшись животом к его бедру, а он с усиленной страстью продолжал ласкать ее груди.
– Ты мечтал… обо мне?
– О боже, да.
– В нашей кухне?
Куртки шуршали под ее обнаженной спиной.
– Это одна из картин моих мечтаний.
Обостряя сладостную муку, он сжал руками ее бедра и, прижимая к себе, поднял ее на руках, она почувствовала движение его бедра и через мгновение ощутила твердость его взбунтовавшейся в джинсах плоти.
Она обхватила его ногами. Ее переполняла неистовая и безумная жадная страсть. Полуночно таинственные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, не сводили с нее напряженного взгляда, и он, прижав низ ее живота к своей восставшей плоти, на сей раз придал ее телу легкие покачивающие и вращательные движения.
Ее глаза изумленно распахнулись. С каким-то испугом она вцепилась в его плечи.
– Да, – прохрипел он. – Да, да, да. Позволь мне познать тебя…
Его рука нащупала молнию на ее бедре возле талии – так ловко, что он, должно быть, уже заметил ее раньше и просто дожидался удобного момента, чтобы расстегнуть. Прижимая ладонь к упругому боку, он проник под облегающую брючную ткань и, скользнув пальцами по теплой плоти лобка, нашел сокровенные складки ее лона.
И тут прозвенел серебряный дверной колокольчик.
Филипп вскинул голову. Ледяной ужас пронзил Магали.
Тихо выругавшись, Филипп в молниеносном броске сдернул с вешалки куртку и попытался прикрыть наготу Магали.
Но Женевьева и Эша появились в кухне до момента, как он успел сдернуть куртку с крючка…
Филипп оказался единственным, кто из этой компании не застыл в безумном смущении. Мысленно рассыпаясь проклятиями, он загородил Магали телом, засовывая ее оцепеневшие руки в рукава куртки и застегивая молнию на ее обнаженной груди. Одна грудь все же выскочила наружу. О господи, господи… Филипп бросил взгляд на лицо Магали и опять тихо выругался.
– Все в порядке, иди! – судорожно-хмуро буркнул он и, открыв перед ней дверь, вытолкнул Магали из кафе как куклу, продолжая закрывать картину событий собой как щитом.
Увидев, что студеный воздух привел ее в чувство и она резво потрусила по двору, он повернулся к тетушкам и отрывисто вопросил:
– И какого жанра поэзию предпочитает ваша подруга? Хокку?
Глава 19
Ни за что и никогда, пусть пройдет миллион лет, Магали не сможет забыть того дикого ужаса, который лишил ее разума в тот злополучный момент. Женевьева и Эша застали ее… полуголой… на кухне… с Филиппом Лионне. О господи.
Всю ночь она мучилась и терзала себя. Свернувшись калачиком, Магали лелеяла свое чудовищное унижение… А ее рука, проникнув к лону, пыталась тем временем облегчить то отчаянное и страстное неутоленное желание… О господи…
Резко перевернувшись на живот, она засунула под подушку сжатые в кулаки руки и вновь представила себе лицо тетушки Женевьевы. Потом перед ней всплыл образ Филиппа, разгоряченного и подавленного в неистовой обреченности. Его лицо сменило лицо тетушки Эши.
Мысль, каким же, черт побери, было ее собственное лицо, заставила Магали опять свернуться калачиком. Но какое значение имело выражение ее лица, если она предстала перед ними полуодетой?
Она еще надеялась, что ее терзания прервет стук в дверь и возвращение незваного гостя, чтобы она выплеснула на него все эти мучения или по крайней мере дождалась хоть какого-то сострадания. И к тому же избавилась бы от отчаянной неутоленной страсти. Но он так и не пришел.
Она подумывала о бегстве.
Но мысль о потере этого замечательного дома казалась ей невыносимой.
У нее никогда не было такого надежного родного дома, исполненного постоянной и настоящей любви.
Она полагала, что отныне весь остаток жизни ей придется притворяться перед тетушками, пряча свои чувства под черным очками.
