А ведь съела-то всего одну малинку.
Глава 23
Магали воинственно прошествовала по кухне и остановилась рядом с ее хозяином. Филипп, застигнутый врасплох, оторвался от процесса обучения, в котором поправлял огрехи стажера, трудившегося над украшением сладкого подобия Тадж-Махала, и глаза его вспыхнули. Ярким, лучистым огнем. Жаждущие и в высшей степени торжествующие.
Вероятно, он подумал, что она готова наброситься на него, обхватить ногами его бока и на глазах у всех припасть к его губам с поцелуем.
– Там… эти собаки… – задыхаясь, выдавила она. – Пуделиха съела… тот ваш подарочек, она… она… всего… Что вы, собственно, себе позволяете?! Вы непристойный мерзавец!
– Вы скормили мое Coeur
[98]
какой-то собаке? Я правильно вас понимаю? – Голос Филиппа постепенно повышался, и последнее слово, обретя мощь львиного рыка, раскидало по трем столам хрупкий затейливый карамельный замок, макаруны и лепестки роз. Его подмастерье непроизвольно дернулся, и начинка из пекарского мешка в его руках выплеснулась уродливой блямбой.
Подскочив к Магали, Филипп схватил ее за плечо, слишком крепко и слишком болезненно. Еще никогда в жизни он не позволял себе такого обращения с женщинами, и когда она уже замахнулась, собираясь влепить ему пощечину, он тряхнул головой, приходя в себя, и ослабил хватку. Но Магали не ударила его. О чем он даже пожалел. А если бы она в тот момент победила, ему было бы на все наплевать, поскольку ей удалось спровоцировать его на физическое проявление гнева.
– Давайте обсудим это в приватной обстановке, – процедил он, не разжимая зубов.
В лаборатории у него сложилась репутация невзрывного человека, способного взорваться разве что смехом. Или ограничивающегося – в случае нерадивого ученика – чередой категорических: «Нет, нет, нет, нет, не так!» – если ученик вновь проявлял небрежность.
Он втолкнул ее в свой маленький кабинет. Она не сопротивлялась. На лице ее заиграла дикая усмешка, словно он предложил ей сразиться с хищником в его клетке.
– О чем вы думали, пока делали это пирожное? – Она развернулась к нему, когда он захлопнул за ней дверь, и ее плечо оказалось под его рукой.
Филипп с трудом перевел дух и продолжал стоять перед ней, упираясь рукой в дверь. Раз она не противится тому, что он мрачно нависает над ней, приперев к стене, то он, конечно же, черт побери, и сам не против столь подавляющего господства. Она оказалась до жути опасной. В любой момент сейчас она могла наброситься на него. Ну и пожалуйста.
– Вы представляли, как я приползу к вам на коленях, умоляя о ваших ласках и истекая слюной в слепой жажде ваших коварных десертов?
Его кулак сжался на двери за ее спиной. Когда он заговорил, голос его мучительно срывался, словно она содрала кожу со всего его тела.
– Я представлял, – он взмахнул другой рукой и тоже уперся ею в дверь, но по другую сторону от ее головы, – как тончайшая пудра рассыпается по вашим обнаженным плечам. Я сделал миндальную ракушку такой нежной, такой совершенной и шелковистой, как ваша нежная кожа, которую я гладил минувшим вечером.
Ее лицо, зажатое между его рук, вспыхнуло краской смущения.
– Я представлял, что изгибы вашего тела подобны лепесткам розы. – Зрачки его глаз еще больше расширились, а голос стал еще более хриплым. – Мне не удалось лишь добиться достаточной насыщенности цвета.
Ей захотелось прижать ладони к щекам, и ее руки сами собой начали подниматься. Но она подавила это желание. Вероятно, все в ней пыталось победить охватившее ее смущение. Однако она проиграла.
– Я представлял, как слегка касаюсь зубами малинки в сердцевине той розовой шелковистости, не в силах потревожить ее даже вздохом…
Ее соски заострились; он это заметил. Так она понимает, о чем он говорит! И внимает ему с удовольствием.
– Я представлял, что касаюсь ее языком. По-прежнему лишь ощущая тонкую оболочку. С трепетной осторожностью, чтобы не прорвать ту тончайшую пленочку, чтобы не пролить кисло-сладкий свежайший сок. И я представлял, как вбираю его губами, смакуя на языке ягодную свежесть…
Голова Магали запрокинулась, затылок уперся в дверь, губы приоткрылись.
Ее гнев, казалось, улетучился, растаял бесследно. Он и так изначально имел слабое оправдание. А вот его гнев продолжал нарастать.
– А лепесток розы я добавил потому, что не смог сотворить из сахара ничего подобного нежности вашей кожи.
Ее распахнутые глаза излучали откровенную жажду. Он надеялся, что жажда его прикосновений охватила каждую клеточку ее тела – так же, как он жаждал ее. Он надеялся, что она изголодалась по его ласкам.
– А что таилось внутри… – его лицо оказалось так близко, что их губы почти соприкасались, – вы никогда не узнаете, потому что скормили мое сердце putain de chien
[99]
.
Он отшатнулся от нее и молча вышел.
Глава 24
Магали замкнулась в кремовой белизне своей надмирной обители, парившей над островом. Батарея жарила напропалую, но ни капельки не согревала ее. Прогноз обещал снегопад.
За окном вечернее небо темнело – как и Париж, подпитывающийся отблесками городских фонарей, чьи лучи тускло отражались от угрожающих, набухших снегом туч. Пойдет снег или не пойдет?
Поплотнее завернувшись в махровый банный халат и поджав пальцы в пушистых носках, покрытых стеганым ватным одеялом, Магали взирала на лежащее у нее на коленях миндальное чудо, лишившееся одной ягодки.
Она перевернула крышку, снова закрыв коробку, и так долго разглядывала запечатленное на ней фирменное имя «Лионне», что логотип стал в ее ощущении почти что живым, заполнив в ней какую-то тайную глубину. Казалось, он заполнил собой всю ее душу.
Открыв коробку опять, Магали взглянула на произведение чувственного искусства. Потерянная малинка воспринималась как богохульство, как обвинение ее в трусости. Если бы она не раздумывала так долго…
Капля сиропа по-прежнему первозданно – упавшей слезинкой – поблескивала на лепестке розы.
Она коснулась пальцами донышка лакомства, ощутив гладкость миндальных створок. «Я сделал миндальную ракушку нежной… как ваша нежная кожа, которую я гладил…» Она поднесла ракушку ко рту. Приоткрытые створки взывали к ней: коснись нас губами! Откуси хоть немного, микроскопически малый кусочек!
Перед ее мысленным взором возникло лицо Филиппа. «Вы отдали мое сердце какой-то собаке?»
Разумеется, это была лишь игра слов. Должно быть, он просто назвал свое новое творение по-французски: «Coeur» – что означало «Сердце», – в том же духе, как называл он другие свои десерты – «Dйsir» или «Envie»
[100]
.
