Жадно посасывая упругую плоть, она вбирала ее в себя, и от его бурного отклика сама вновь начала истекать голодными соками. Хриплые стоны обволакивали ее, проносились ветерком по коже, по обнаженному коленопреклоненному телу, по упругим похолодевшим ягодицам, лишившимся его жаркого тепла.
Она не смогла вобрать в себя всю его плоть. Глубины рта оказалось маловато. Но она игриво пощелкивала по ней языком, с удивлением помедлила на кончике и нежно погладила головку пениса, исполненную пульсирующей напряженности, продолжая держать обеими руками основание его копья, упираясь основанием ладоней в его яички.
– Боже, боже, боже, – простонал он, и ей понравились эти стоны; нравилось слышать в его голосе признаки безумия, потери самообладания, сменившиеся хриплой мольбой о милосердии.
Меньше чем за минуту она довела его до полного изнеможения, и в безудержном биении он тоже достиг оргазма.
И тогда она, смакуя на языке его вкус и стоя перед ним на коленях, всесильная в своей наготе, тоже рассмеялась.
И ее смех звенел чистейшей радостью, вызванной столь славным и головокружительным завоеванием.
* * *
– О боже… – слабо произнес Филипп, его большое тело казалось совсем обессиленным.
Постепенно подмерзнув, он с трудом оторвался от стола. И подхватил ее на руки. Приведя Магали в странное замешательство. Ей подумалось, что она сделала его слабее себя. Теперь он даже не мог с легкостью поднять ее.
Принеся Магали в ванную, он открыл душ и, прижавшись к ней под его горячими струями, начисто забыл о собственном теле. Брызнув жидкого мыла на ладонь, он размазывал пахнущий свежестью гель по всему ее телу. Мягко убрав с ее лица влажные волосы, Филипп привлек ее голову к своему плечу и позволил разлетающейся легкими брызгами воде струиться по ее лицу и прикрытым веками глазам. У нее не осталось никаких сил, хотя делавшее ее столь податливой желание, казалось, вновь начало нарастать.
Вода и пенный душистый гель, и близость его тела перенесли ее в мир туманного сонного восприятия, подобного продолжению счастливого сна, в котором он мягко развернул ее, приподнял, раздвинул ноги и, прижимая к себе, легко проскользнул в нее. Теперь он уткнулся носом в ее плечо, а мокрые пряди ее волос рассыпались по его лицу, укрывая от водяных брызг, теплая вода струилась по ее затылку и стекала по спине, в спокойной неспешной манере Филипп овладел ею, постепенно, легкими толчками, погружаясь все глубже, а она почти ничего не замечала, пока не почувствовала приближение очередного оргазма; Магали даже не ощущала этих легких толчков, словно они стали частью ее самой, словно она попала на территорию землетрясений и подобные биения вошли в ее плоть и кровь.
Мягко и нежно, хотя и неуклонно эти толчки приближали ее к высшему блаженству, казалось, безвозвратно лишая собственной воли. Вялые и мокрые, ее руки слабо блуждали по его спине, и под струящейся сверху водой она вновь и вновь с длительными слабыми пульсациями достигала сладострастной кульминации, ощущая его неспешные скользящие толчки.
Прижав ее спиной к бежевым кафельным плиткам, Филипп обхватил руками ее голову, но его биения оставались замедленными, неторопливыми и ритмичными, до самого последнего момента глубочайшего слияния, когда в нее хлынули освобожденные животворные соки.
Тело Магали задрожало в тех слабых сейсмических сотрясениях, когда он развернул ее и, прижав спиной к себе, вспенил под душем гель и начал массировать сексуальные складочки, тщательно и скрупулезно промывая самые интимные уголки, словно теперь – на досуге – мог позволить себе спокойно исследовать то, что так очаровало его.
За неимением банного халата Филипп завернул ее в гигантское махровое полотенце, поднял на руки как ребенка и отнес в свою кровать.
Улегшись на бок, лицом к ней, он тихо посмеивался, сам удивляясь тому, с какой медлительностью распеленывает ее, убирая полотенце. В отличие от гостиной, его спальня напоминала пещеру с окном, занавешенным тяжелыми светлыми шторами, и широкой кроватью, бросавшей современный вызов старинному, покрытому пологом ложу, ее высокая и мягкая спинка в изголовье поднималась, образуя свод, опирающийся в изножье на два четырехугольных столбика.
Сбросив влажные полотенца на пол, Филипп натянул толстое одеяло и, обняв Магали, вновь привлек к себе ее разгоряченное тело, защищая от холода.
– Магали, – прошептал он и, сознавая, что она уже погружается в блаженный сон, нежно обвел кончиком пальца ее ухо, словно желая привлечь внимание к какой-то важной тайне, – Je t’aime
[112]
.
Это признание проскользнуло по ней ласкающим дыханием, согретым сердечной самоуверенностью, хотя тот, с чьих уст оно слетело, не имел ни малейшего представления о том, что оно пронзило ее душу, и она почувствовала себя выброшенной из воды и задыхающейся на берегу рыбой.
Глаза Магали распахнулись, скользнув ресницами по волоскам на его плече, где покоилась ее голова, и она устремила напряженный недоверчивый взгляд в вечернюю белизну одеяла, чувствуя, как тяжелеет и замирает, погружаясь в сон, обнимающее ее тело.
С детства общаясь с американцами и французами и иногда слыша от них эти редкостные слова, Магали много думала о том, что они означают. Единственным человеком, произносившим ей эти слова – «Je t’aime», – была ее мать. Однако в силу прованского говора матери слова эти звучали напряженно и нервно, с какой-то насмешливой окраской, резко отличавшейся от четкого и твердого произношения высокообразованного парижского принца.
В детстве мать говорила ей эти слова ежедневно, зачастую даже много раз в день. «Bonne nuit, ma minette, je t’aime», – говорила она после перелета, укладывая Магали в чистую кроватку с пахнущими лавандой простынями в доме своих родителей. «Tu es ma petite chйrie». «Oh, ma petite puce, je t’aime», – улетая во Францию из Америки, где остались отец и школьные друзья Магали, а сама Магали в жизнерадостном милосердии шестилетнего возраста обнимала мать, уговаривая перестать плакать. «Je t’aime, mon bйbй. S’il n’y avait pas toi…» «Только ради тебя…» – Мать опять укладывала ее в кроватку в Штатах, вновь прилетев к отцу, чтобы еще разок попытаться наладить их совместную жизнь, и американские простыни пахли свежестью «Тайда». «Mais, Magalie, nous t’aimons»,
[113]
– в отчаянии протеста, когда уже шестнадцатилетняя Магали сама взбунтовалась и завоевала право вернуться в Штаты.
В тщетной попытке создать надежный и постоянный родной дом с приятелем, который говорил: «Я люблю тебя» – думая главным образом о том, как бы уговорить ее заняться сексом и полагая, что лучшим его аргументом в данном случае для нее будут именно такие слова.
Никто больше никогда не произносил ей этих драгоценных слов. Тетушки не говорили их. Дедушки и бабушки называли ее своей «chйrie», своей «petite puce», и они, очевидно, по-своему любили ее, но никто из них прямо не говорил: «Je t’aime». Отец, как ее бойфренд, говорил по-английски: «Я люблю тебя, радость моя», – неизменно и зачастую печально, поскольку, уезжая, мама всегда забирала Магали с собой, и, следовательно, дочь часто отрывали от него.
