Увы! Опасения мои подтвердились – Софии становилось все хуже, и с каждым днем мое беспокойство о здоровье несчастной росло. Наконец она вынуждена была оставаться в кровати, предоставленной нашей достойной хозяйкой… Недомогание Софии превратилось в скоротечную чахотку, и через несколько дней моей подруги не стало. Несмотря на горестный плач о ней (а он, как можешь догадаться, был громок), я все же находила некоторое утешение в размышлениях о том, что во время ее болезни я уделяла ей все внимание, какое только возможно. Я оплакивала Софию каждый день – омывала ее милое лицо своими слезами и постоянно сжимала ее бледные руки в своих… «Возлюбленная моя Лаура, – сказала мне София за несколько часов до смерти, – внемли моему предупреждению: избегай неблагоразумного поведения – опасайся обмороков… Хотя временами они могут приносить облегчение и казаться приятными, но поверь: если они станут слишком частыми и будут происходить в неподходящее время года, то окажутся разрушительными для твоей натуры… Моя судьба подтверждает это… Я умираю, став жертвой своего горя от потери Августа… Один фатальный обморок стоил мне жизни… Опасайся обмороков, дорогая Лаура… Припадок безумия и на четверть не столь губителен; он дает упражнение телу и, если не слишком силен, то, осмелюсь сказать, даже в результате оказывается полезен для здоровья… Беснуйся так часто, как тебе заблагорассудится, но не падай в обморок…»
Таковы были последние слова, которые она молвила мне, последний совет ее сокрушенной Лауре, придерживавшейся его с тех пор самым тщательным образом.
Опустив оплакиваемую подругу в преждевременную могилу, я немедленно (хотя и поздно ночью) покинула ненавистную мне деревню, где умерла София и недалеко от которой скончались мой муж и Август. Не успела я отойти от поселения и на несколько ярдов, как меня догнал дилижанс и я тут же заняла в нем место, преисполненная решимости добраться так до самого Эдинбурга, где надеялась обрести доброго, жалостливого друга, который принял бы меня и утолил мои печали.
Когда я села в дилижанс, было так темно, что я даже не смогла установить количество своих попутчиков; я лишь разобрала, что их много. Впрочем, не обращая на них ни малейшего внимания, я предалась собственным печальным размышлениям. Воцарилась полная тишина – тишина, не нарушаемая ничем, кроме громкого непрекращающегося храпа одного из присутствующих.
«Какой этот мужчина, должно быть, невежа и злодей! – подумала я. – Он, наверное, совершенно не обладает утонченностью манер, если позволяет себе ранить наши чувства столь грубыми звуками! Уверена: он, несомненно, способен на любой дурной поступок! Не существует преступления, слишком ужасного для подобной личности!» Так я размышляла, и наверняка таковы же были рассуждения моих попутчиков.
Наконец пробуждение дня позволило мне рассмотреть безнравственного негодяя, столь бесцеремонно возмущавшего мой покой. Им оказался сэр Эдвард, отец моего покойного мужа. Рядом с ним находилась Августа, а на сиденье рядом со мной – твоя мать и леди Доротея. Представь себе мое удивление, когда я обнаружила, что сижу, окруженная старыми знакомыми. Однако как бы велико ни было мое изумление, оно еще более усилилось, когда, выглянув в окно, я узрела мужа Филиппы, сидящего рядом с женой на козлах, а когда оглянулась, на империале заметила Бабникуса и Густавуса.
– Ах! Святые небеса, – воскликнула я, – возможно ли, чтобы я столь неожиданно очутилась в окружении ближайших родственников и свойственников?! – Слова мои разбудили остальных путешественников, и все уставились в угол, где я сидела. – Ах! Моя Изабель, – продолжала я, перегибаясь через леди Доротею и заключая подругу в объятия, – прижми вновь к своей груди несчастную Лауру. Увы! Когда мы расстались в долине Уска, я была счастлива соединиться с лучшим из Эдвардов; тогда были у меня еще отец и мать и я не знала невзгод… Но теперь, лишенная всех друзей, кроме тебя…
– Как! – прервала меня Августа. – Так что же, брат мой мертв? Скажи же, молю тебя, что с ним приключилось?
– Да, холодная и бесчувственная нимфа, – отвечала я, – моего несчастного возлюбленного, твоего брата, больше нет с нами, и ты теперь можешь упиваться тем, что являешься наследницей состояния сэра Эдварда.
И хотя я всегда презирала Августу с того самого дня, когда подслушала ее разговор с моим Эдвардом, однако из любезности решила удовлетворить просьбы и ее, и сэра Эдварда и рассказать им все подробности сего печального происшествия. Рассказ мой их потряс – даже черствое сердце сэра Эдварда и бесчувственное Августы были тронуты скорбью в результате грустного повествования. По просьбе твоей матери я поведала им обо всех иных невзгодах, выпавших на мою долю с тех пор, как мы расстались: о тюремном заключении Августа и долгом отсутствии Эдварда, нашем приезде в Шотландию, неожиданной встрече с дедушкой и кузенами, визите в Макдональд-Холл; об исключительной услуге, которую мы оказали Жанетте; о неблагодарности отца девушки… его бесчеловечном поведении, беспочвенных подозрениях и варварском обращении с нами, заключавшемся в выдворении нас из дома; о нашем оплакивании потери Эдварда и Августа и, наконец, о печальной смерти моей возлюбленной спутницы.
Жалость и удивление легко читались на лице твоей матери во время моего повествования, но вынуждена заметить, что последнее было не в пример живее, к вящему укору ее человеколюбию. Более того, несмотря на несомненную безупречность моего поведения, она позволила себе неоднократно упрекать меня в недостойности оного. Поскольку сама я понимала, что всегда вела себя в соответствии с тонкостью моих чувств, я постаралась не обращать внимания на ее слова и высказала пожелание, дабы и Изабель удовлетворила мое любопытство и сообщила, как она очутилась здесь, вместо того чтобы пятнать мою безупречную репутацию неоправданными упреками. Как только она исполнила мою просьбу и предоставила мне подробнейший отчет обо всем, что случилось с нею с тех пор, как мы расстались (подробности сии, если ты с ними еще не знакома, тебе поведает твоя мать), я обратилась к Августе с аналогичной просьбой просветить меня насчет нее, сэра Эдварда и леди Доротеи.
Августа сообщила мне, что она обладает значительным вкусом в отношении красот природы; а поскольку ее любопытство и вызванное им желание узреть восхитительные местечки, предлагаемые этой частью света, были весьма разогреты путешествием Джилпина в Северошотландское нагорье
[20]
, то она упросила отца совершить путешествие в Шотландию и убедила леди Доротею присоединиться к ним. В Эдинбург они приехали несколько дней назад, а оттуда предпринимали ежедневные вылазки за город в дилижансе, в котором мы на тот момент находились, – они как раз возвращаются с одной из экскурсий. Далее мои расспросы коснулись Филиппы и ее мужа, и я выяснила, что последний промотал все ее состояние и, чтобы не умереть с голоду, обратился к единственному своему таланту, развитому удивительным образом, – умению управлять дилижансом. Он продал все их имущество до последнего предмета, кроме экипажа, который превратил в дилижанс, а чтобы не сталкиваться ни с кем из знакомых, переехал в Эдинбург, откуда через день возил пассажиров в Стерлинг
[21]
. Филиппа же, сохранившая любовь к неблагодарному мужу, последовала за ним в Шотландию и обычно сопровождала его во время коротких поездок в Стерлинг. «Желая помочь им деньгами, – продолжала Августа, – мой отец, с тех пор как мы прибыли в Шотландию, всегда заказывает именно их дилижанс, чтобы насладиться красотами загородных мест, а ведь мы с куда большей охотой любовались бы нагорьем из окон почтовой кареты, нежели просто ездить из Эдинбурга в Стерлинг и из Стерлинга в Эдинбург каждые два дня, да еще и в переполненном дилижансе». Я полностью согласилась с ее высказыванием по данному вопросу, а про себя осудила сэра Эдварда за то, что он пожертвовал удовольствием собственной дочери ради достаточно нелепой старухи, которую следовало бы наказать за то, что ей хватило глупости выйти замуж за столь молодого человека. Поведение почтенного джентльмена, впрочем, целиком и полностью отвечало всей его натуре; ибо чего можно ожидать от человека, который не обладает ни единой, наимельчайшей частицей чувствительности, вряд ли знает, что такое сострадание, да к тому же еще и храпит… Adieu.
