Вдруг оказалось, что некоторые из наших прежних друзей вообще ни к какой компании не принадлежат: мальчик, лишенный индивидуальности, невзрачная девочка, знающая, что она некрасива, и не умеющая с этим знанием жить, ребята со странностями, тихони, мальчишки с физическими недостатками, не способные ни в мяч играть, ни танцевать «линди-хоп». Они лишились друзей, были отброшены назад, хоть мы и здоровались с ними при встречах.
Жизнь проявляла присущую ей уродливость и жестокость и в иных отношениях. Кто-то из мальчиков, росших вместе с нами, вдруг умирал по причине слабого сердца или от редкой болезни, о которой мы и не слышали никогда. Какой-нибудь друг детства необъяснимым образом обращался в подлую, жестокую свинью и связывался с хулиганьем из других кварталов. Девушки, с которыми, когда мы играли в «бутылочку», целоваться никому не хотелось, вдруг беременели и заставляли парней на несколько лет старше брать их — без всякой охоты — в жены. Мальчик, которого мы дразнили маменькиным сынком, оказывался гомосексуалистом. Многие из нас уже зарабатывали после школьных занятий деньги, выполняя ту или иную, не особо нравившуюся нам работу. Другие бросали школу, едва достигнув возраста, когда закон позволял работать, и находили ту или иную работу, не нравившуюся им совсем. Летними ночами мы бродили теперь по улицам до часа, достаточно позднего, чтобы увидеть на тротуарах россыпи арбузных корок и обглоданные кукурузные початки и понять, что с наступлением темноты Кони-Айленд зарастает грязью. Зимой же он начал казаться нам одиноким, холодным районом, населенным людьми, слишком старыми для роликовых коньков и игры в салки.
Во время войны я приехал домой в зимний отпуск и через три дня ощутил такую подавленность, что сбежал в один горный отель — лишь бы оказаться среди людей, мне не знакомых. Демобилизовался я в прекрасную весеннюю неделю и, едва переодевшись в гражданское, понесся по Серф-авеню, выглядывая кого-нибудь из старых друзей, чтобы отпраздновать мое возвращение. И вдруг увидел еще не снявшего армейской формы Дэви Голдсмита. Мы ликующе обнялись и поспешили в парк развлечений, на поиски нашего детства. Там мы съели несколько хот-догов и пирожков — ничего особенного, все как в прежние времена, — однако, когда подошли к парашютной вышке, я испугался. Мы прокатились на «Циклоне», я вышел с него с бухавшей в голове болью и со свернутой шеей и сразу понял: все кончено, мне двадцать два года, я слишком стар, — и, как любой глубокий старик, почувствовал, что навсегда лишился чего-то, бесконечно мне дорогого.
Семнадцать лет прошло с того дня, и за это время я приезжал на Кони-Айленд только ради того, чтобы мои дети покатались на каруселях и электрических автомобильчиках, неизменно доставлявших им радость. Когда мои друзья, отроду на Кони-Айленде не бывавшие, просят, чтобы я свозил их туда, я первым делом отправляюсь с ними в ресторанчик «У Натана» поесть хот-догов, а потом отвожу к «Циклону», где они катаются сколько душа попросит, а сам посиживаю рядом с этим аттракционом на скамеечке. После «Циклона» — лучших, объясняю я им, «американских горок» на свете — мы идем к парашютной вышке, а затем, когда они вдоволь напрыгаются, стараюсь как можно быстрее увезти их с Кони-Айленда — либо на Манхэттен, либо в Шипшед-Бей, в огромный великолепный ресторан морепродуктов «У Ланди», неизменно поражающий каждого, кто видит его впервые. Если друзья прихватывают с собой детей, я везу их прямиком в «Стипль-чез». Те же самые его особенности, что разочаровывали нас в прошлом, теперь делают «Стипль-чез» идеальным. Аттракционы там все до единого безопасны, и пока дети бегают от одного, катающего их по кругу, к другому, делающему в точности то же, я могу спокойно сидеть с их отцами.
Сам я почти никогда сюда не приезжаю — разве что ради того, чтобы поесть «У Натана». Почти все, кого я знал по Кони-Айленду, перебрались куда-то еще. И никто из моих живших здесь знакомых возвращаться сюда не хочет. Похоже на то, что все мы прониклись отвращением к этому месту, что отчасти странно, поскольку мы провели здесь счастливое, я в этом не сомневаюсь, детство. С другой стороны, объяснение может быть совсем простым: Кони-Айленд — место бедное, обветшалое, и теперь мы это понимаем.
Проезжая по нему, я испытываю неловкость, а выезжая — облегчение, но пока я еще еду по нему, меня поражают дети — огромное количество детей, которых я вижу в каждом квартале, — весело играющие на улице; их там больше, чем я видел где-либо еще. Впрочем, дети умеют быть счастливыми где угодно.
