Когда велосипед с Триестом на раме показался во главе колонны, дон Камилло аж запрыгал от радости. Он также с удовольствием понаблюдал за бегом в мешках и соревнованием «Разбей горшок», а когда ему доложили об открытии «Политико-сатирического тира», дон Камилло устремился туда вместе со всей толпой.
Давка вокруг тира была неимоверная, но дона Камилло она не остановила, когда он разгонялся, то шел вперед, как танк, сметая все на своем пути. К тому же тир, по всей видимости, был замечательный, толпа хохотала и вопила не переставая.
На самом же деле он был весьма незатейлив. Мишени — грубо вырезанные фанерные контуры фигур в полтора метра ростом. Контуры простые, но очень умело раскрашенные настоящим художником из города. Мишени представляли собой узнаваемые карикатуры на лидеров правых и центристских партий.
А самая большая мишень была портретом дона Камилло.
Дон Камилло узнал себя сразу. Он был нарисован по-настоящему смешно — понятно, почему все вокруг так и заходились от хохота.
Дон Камилло ничего не сказал, сжал зубы, сложил руки на груди и стал смотреть.
Вот вышел один из молодчиков с красным платком на шее, купил шесть пулек и начал стрелять. Мишеней тоже было шесть, дон Камилло — последний справа. Стрелял юнец хорошо, после каждого выстрела какая-нибудь из фигур переворачивалась вверх тормашками. Первый, второй, третий, четвертый. Однако по мере того как сокращалось количество целей, стихли и восторженные крики. Когда пятая мишень была сбита, вокруг тира воцарилась гробовая тишина.
Оставалась только одна мишень — портрет дона Камилло.
Молодчик краем глаза покосился на дона Камилло во плоти, стоявшего в шаге от него, положил оставшуюся пульку на прилавок и отошел.
Толпа забурлила. Стрелять больше никто не шел. И тут появился Пеппоне.
— Дай-ка я, — сказал он.
Работники тира перевернули обратно пять сбитых мишеней и положили перед Пеппоне шесть пуль.
Пеппоне начал стрелять. Толпа попятилась.
Упала первая мишень. Вторая. Третья. Пеппоне стрелял яростно, со злостью.
Упала четвертая. За ней пятая. Оставался только дон Камилло.
Дон Камилло повернул голову и встретился глазами с Пеппоне. Между ними, казалось, произошел весьма выразительный разговор. При этом взгляд дона Камилло был настолько красноречив, что лицо Пеппоне внезапно посерело. Но это было уже не важно. Пеппоне закатал рукава, расставил пошире ноги, прицелился, отвел руку и выстрелил.
Выстрелом такой силы можно было бы снести быка, не то что фанерную фигурку, весь запал своей страсти передал Пеппоне тяжелой тряпичной пуле. И именно из-за силы этой страсти пулька отскочила рикошетом от фигуры, и дон Камилло не перевернулся.
— Застрял механизм, — пояснил работник тира, заглянув за мишень.
— Как всегда, интриги Ватикана, — ухмыльнулся Пеппоне, надел пиджак и пошел. Толпа будто проснулась от охватившего ее оцепенения и засмеялась.
Пошел к себе и дон Камилло. Однако поздним вечером в приходской дом постучался Пеппоне.
— Я тут подумал, — мрачно заявил он с порога, — и, как только вы ушли, приказал убрать ваш портрет из тира. Чтобы религию не обижать. Мы с вами воюем по политическим вопросам. А остальное не в счет.
— Ладно, — ответил дон Камилло.
Пеппоне направился к двери.
— А что я в вас стрелял, мне в каком-то смысле даже жалко. Но, в общем, хорошо, что так получилось.
— Ага, — ответил дон Камилло, — хорошо, что так вышло, а то, если б мишень с моим портретом свалилась, ты бы тоже полетел, у меня наготове был такой кулачище, что и слон не устоял бы.
— Это-то я понял, — пробормотал Пеппоне, — но на кону была честь моей партии, и нужно было стрелять. С другой стороны, вы сами поутру меня выставили полным дураком.
Дон Камилло вздохнул.
— И то правда.
— Значит, мы квиты.
— Почти, — пробормотал дон Камилло и протянул Пеппоне бумажку. — Вот тебе пять тысяч и отдай ту, что я дал тебе утром, — она фальшивая.
Пеппоне упер руки в бока.
— Ну и не мерзавец ли? — воскликнул он. Да по вам не тряпичными пулями стрелять, а динамитом! И что мне теперь делать, я уже передал деньги уполномоченному из Федерации, который приезжал с оратором.
Дон Камилло положил деньги обратно в кошелек.
— Жаль, — сказал он скорбно, — я теперь покоя себе не найду, зная, как навредил твоей партии.
Пеппоне поспешил уйти от греха подальше.
Синьора Кристина
Старая учительница, синьора Кристина, как звали ее все в городке, была местным достоянием. Она всех здесь обучала грамоте: отцов, детей и детей детей. Теперь она жила в маленькой лачужке за городом и сводила концы с концами при своей пенсии только потому, что, когда посылала в лавку за пятьюдесятью граммами масла или мяса или еще какой еды, денег с нее брали за пятьдесят, но отпускали двести, а то и триста граммов.
Хуже было с яйцами, ведь учительницы, даже в возрасте двух или, скажем, трех тысяч лет, могут утерять понимание веса, но, получая вместо двух яиц шесть, сразу замечают неладное. Эту проблему разрешил доктор: он встретил ее как-то на улице, заметил, что выглядит она неважно, и посоветовал убрать из рациона яйца.
Синьору Кристину все в городке побаивались. Даже дон Камилло и тот старался обходить ее стороной. С того дня, как его собака забежала к учительнице в палисадник и опрокинула горшок герани, всякий раз, завидев дона Камилло в городе, она грозила ему палкой и кричала, что если Бог есть, то Он, уж конечно, найдет управу на распоясавшихся попов-большевиков.
Она также никак не могла простить Пеппоне, что он всегда таскал в школу лягушек в карманах, полудохлых птенцов и всякую гадость, а однажды приехал в класс верхом на корове, со вторым таким же дураком Нахалом, который был при нем за оруженосца.
Старая учительница редко выходила из дома и ни с кем особенно не общалась, потому что терпеть не могла сплетен. Но когда ей сообщили, что Пеппоне выбрали мэром, и он теперь печатает манифесты, она собралась и пошла на площадь. Она остановилась перед манифестом, надела очки для чтения и внимательно просмотрела текст, с первой строчки до последней. Затем она достала из сумочки красный карандаш, исправила ошибки, а в конце поставила резолюцию: «Осел!».
За ее плечами все это время стояли и мрачно смотрели самые суровые красные в округе. Руки их были сложены на груди, зубы сжаты, лица непроницаемы. Но никто не осмелился сказать ей хоть полслова.
Поленница у синьоры учительницы была за домом, в огороде. Она была всегда полна и отлично сложена, потому что время от времени по ночам кто-нибудь перелезал через забор и подкидывал туда полено-другое или вязанку хвороста. Но зима в этом году была долгая, а на хрупких, сгорбленных плечах старой учительницы лежало тяжелое бремя долгих прожитых лет, и протянуть такую зиму ей было не по силам. Ее долго не видели на улицах городка, а сама она уже перестала различать даже восемь яиц, присланных вместо заказанных двух. И вот однажды, во время заседания коммунального совета, Пеппоне доложили, что синьора Кристина прислала за ним, и чтобы он поторапливался, а то она не намерена дожидаться его, чтобы помереть.
