Пеппоне распалился не на шутку, он размахивал руками так, будто говорил речь на площади. Когда он замолчал, дон Камилло заметил невозмутимо:
— Молодец, Пеппоне! Ходячая передовица из газеты «Унита»
[49]
в полном объеме. А теперь скажи мне: ты собираешься сделать что-нибудь на День победы или нет?
— Для победы я уже провел уйму времени в окопах. И этого достаточно. Меня отняли у матери мальчишкой, кинули в окоп, покрыли вшами и грязью, морили голодом. Меня заставляли шагать ночью по колено в воде с тонной аммуниции на горбу, меня гнали в атаку, когда пули падали с неба градом, а когда меня ранило, мне велели выкарабкиваться самому. На войне я был и грузчиком, и могильщиком, кухаркой, санитаром, мулом, псом, волком и гиеной. А потом мне выдали платок с изображением Италии, поганый хлопчатобумажный костюм и листок, в котором сообщалось, что я выполнил свой долг. И я отправился домой выпрашивать работу у тех, кто заработал себе миллионы за спиной у меня и прочих таких бедолаг.
Пеппоне умолк и торжественным жестом поднял указательный палец.
— Вот вам мой манифест! Если хотите его украсить каким-нибудь историческим высказыванием, то так и запишите красными буквами: товарищу Пеппоне стыдно, что он воевал ради обогащения этих подлецов. И он был бы рад, если бы мог сказать: я был дезертиром!
Дон Камилло покачал головой.
— Прости, пожалуйста, а зачем ты тогда в сорок третьем пошел в партизаны?
— Это-то тут при чем? Это совсем другое дело! Это мне не Его Величество Король приказал. Я сам, по своей воле, пошел. И вообще, война войне рознь!
— Понимаю, — сказал вполголоса дон Камилло, — итальянцу всегда приятнее сражаться со своими политическими противниками — итальянцами.
— Не говорите ерунды! — завопил Пеппоне. — Я в горах политикой не занимался. Я Родину защищал!
— Мне послышалось ты что-то сказал о Родине?
— Родина родине тоже рознь, в Первую мировую войну была одна Родина, а во Вторую — совсем другая.
* * *
Церковь по случаю заупокойной мессы по павшим в войне была битком набита. Проповеди не было, дон Камилло сказал только, что «по окончании мессы дети из воскресной школы возложат венок к памятнику павшим». После мессы все выстроились, и вслед за детьми молчаливая процессия прошла по городку до площади. На площади не было ни души, но у подножия памятника лежало два свежих венка из цветов: один был перевит трехцветной лентой с надписью: «Муниципалитет», а на другом, усыпанном красными гвоздиками, надпись гласила — «Народ».
— Это их банда принесла, пока вы мессу служили, — пояснил владелец кафе на площади, — в полном составе, только без Пеппоне.
Дети возложили венок, и все разошлись без всяких торжественных речей.
На обратном пути дон Камилло встретил Пеппоне. Он его еле узнал — накрапывал дождь, и Пеппоне был закутан в плащ по самые глаза.
— Я видел венки, — сообщил дон Камилло.
— Какие такие венки? — безразличным тоном спросил Пеппоне.
— Венки у памятника. Красивые.
Пеппоне пожал плечами.
— Это ребятам, наверное, в голову взбрело. А вас это, что, задело?
— Нет, конечно, о чем ты.
Они дошли до приходского дома, и Пеппоне хотел было идти дальше, но дон Камилло его удержал.
— Зайди, выпьем по стаканчику. Вино не отравлено, будь спокоен.
— Как-нибудь в другой раз, — пробормотал Пеппоне, — мне что-то нездоровится, вот и работа не пошла, знобит ужасно.
— Знобит? Это сезонная простуда. Лучшее лекарство — стаканчик доброго вина. А еще у меня есть отличные таблетки: аспирин. Проходи.
Пеппоне вошел.
— Садись, я схожу за бутылкой, — сказал дон Камилло.
Вскоре он вернулся с бутылкой и стаканами, а Пеппоне так и сидел, не снимая плаща.
— Ужасно замерз, — объяснил он, — так что лучше не раздеваться.
— Как тебе удобно.
Дон Камилло протянул ему полный до краев стакан и две таблетки.
— Глотай.
Пеппоне проглотил аспирин и запил вином. Дон Камилло принес охапку хвороста, которую тут же запихнул в камин.
— Хороший огонек и мне не повредит, — сказал он, поджигая хворост.
— Знаешь, я поразмыслил о том, что ты говорил вчера. — Огонь в камине заполыхал. — Если смотреть с твоих позиций, ты совершенно прав. Все же для меня война была совсем другой. Я, правда, тоже тогда был желторотым, едва окончившим семинарию попиком. Голод, вши, страдания, пули, все тяжести войны, всё, как у тебя. Я, конечно, не ходил в атаку, но собирал раненых. И все же это было по-другому: я сам выбрал свое призвание, а ты не выбирал профессию солдата. И слава Богу, военные — тот еще народ.
— Ну, это как посмотреть, — пробормотал Пеппоне, — даже среди офицеров встречаются прекрасные люди. Надо признать, бывает так, что и какой-нибудь городской пижон, когда приходит час, идет и рискует своей шкурой.
— Ну, как бы то ни было, — продолжал дон Камилло, — я там под пулями, ухаживая за ранеными и соборуя умирающих, выполнял свою священническую работу, а для тебя все это было чистой воды мучением. Труд священника состоит в том, чтобы направлять человеческие души в рай, через Ватикан, разумеется. То есть для священника эпидемия холеры, землетрясение или война — настоящее раздолье. Для того, кто зарабатывает на хлеб спасением душ, это большая удача. Но такому, как ты, что спасать на войне? Разве что свою шкуру!
Пеппоне хотел было передвинуться, потому что пламя в камине полыхало адское, да еще две таблетки аспирина и теплый плащ — он уже начал дымиться от жара.
— Нет-нет, Пеппоне, — сказал дон Камилло, — если ты отодвинешься, толку не будет. Аспирин пьют, чтобы хорошенько пропотеть. Чем лучше пропотеешь, тем быстрее выздоровеешь. Лучше выпей еще стаканчик. Вино прохладное и жажду утоляет хорошо.
Пеппоне выпил два стакана и вытер пот со лба.
— Вот так-то, — одобрительно кивнул дон Камилло и опять затянул свое. — Я прекрасно понимаю, что когда человек вынужден постоянно рисковать жизнью, не видя в этом никакого смысла, он мечтает только о том, чтобы побыстрее из этого выкрутиться. В таких условиях дезертир, конечно, не трус, а просто человеческое существо, следующее инстинкту самосохранения. Выпей еще, Пеппоне.
И Пеппоне выпил. Пот лил с него градом, казалось, еще минута, и он взорвется.
— Вот теперь можешь и плащ снять, — посоветовал дон Камилло, — а когда выйдешь, наденешь его и не по-чувствуешь перепада температур.
— Мне не жарко.
— Я вот все думаю и думаю, — не успокаивался дон Камилло. — Ты правильно сделал, что не стал писать манифест. Ты остался верен своим принципам. Вчера я рассуждал исключительно со своей эгоистической точки зрения, мне-то война была выгодна. Представляешь, как-то раз я, чтобы заработать себе очко в глазах Всевышнего и спасти на одну душу больше, пополз к раненому, лежащему посередине между нашим окопом и австрийским. Я рассказывал ему, все то, что принято говорить на одре смертном, так он у меня на руках и умер, меня тогда две пули задели по голове, но это так, неважно, к слову пришлось.
