Кожа
Его кабинет в университете, на кафедре французского, по сравнению с домашним сошел бы за фойе отеля, но домашний кабинет – маленький бриллант, если быть точным, шедевр ар-деко, а ар-деко – это французское. Размеры комнаты и сначала-то были всего двенадцать на десять футов, а теперь кабинет кажется еще меньше, потому что книжные полки из падука – падук! потрясающее великолепие! – заканчивающиеся в нескольких футах от стола, пристроили к стенам задолго до того, как Лантье купил этот дом… залог по которому все еще выплачивает, выбиваясь из сил, выбиваясь из сил… невероятно, как трудно стало сводить концы с концами! Так или иначе, домашний кабинет для Лантье – священное убежище. Когда он в кабинете за закрытой дверью, никакие вторжения не допускаются – absolument interdites.
Он сознательно поддерживает в этой комнате атмосферу монастырской кельи… никаких безделушек, сувениров, никакого барахла, милых финтифлюшек, то же касается ламп… никаких ламп на столе, никаких ламп на полу. Вся комната освещается только потолочными светильниками… Сурово, но это элегантная суровость. Не антибуржуазная, а haute bourgeois, эргономичная. Позади стола находится окно четырехфутовой ширины в виде стеклянных дверей, протянувшихся от пола до самого подпотолочного карниза в десяти футах наверху. Карниз массивный, но гладкий – изящество вместо нагромождения завитков и гребешков, косичек и кисточек, означавших элегантность в haut bourgeois архитектуре девятнадцатого столетия, буржуазная ЭЛЕГАНТНОСТЬ ар-деко предложила взамен смелое решение: окна высотой во всю стену… гладкие массивные карнизы, воплощающие собой девиз ар-деко: «Изящество в грациозной мощи!» Единственное седалище в комнате, не считая кресла за рабочим столом Лантье, – белый стульчик из цельного куска стеклопластика, работа французского дизайнера по имени Жан Кальвин. Если уж совсем дотошно разбираться, то Кальвин – швейцарец, но произношение имени свидетельствует о том, что он швейцарец французский, не немецкий, так что Лантье предпочитает считать Кальвина французом. В конце концов, хотя сам Лантье гаитянец и его сделали адъюнкт-профессором и преподавателем французского (и проклятого креольского) именно из-за гаитянского происхождения, у него есть доказательства, что на самом деле он происходит от знаменитых де Лантье из французской Нормандии, живших там уже два века назад, а то и раньше. Достаточно посмотреть на его бледную кожу, не темнее, скажем, латте – и сразу видно, что перед тобой фактически европеец… Что ж, Лантье хватает честности признаться себе, что именно жажда быть французом привела его к нынешней финансовой катастрофе. Этот дом не такой уж большой и не такой уж пышный. Но это ар-деко!.. настоящий дом в стиле ар-деко из 1920-х! – один из немногих, что в те годы появились здесь, в северо-восточной части Майами, известной как верхний Ист-Сайд… не то чтобы аристократический район, но верхний «средний класс», несомненно… тут много кубинских и вообще латиноамериканских бизнесменов… попадаются белые семьи… и никаких негов и гаитянцев! – кроме Лантье, но никто никогда не примет Лантье за гаитянцев… Лантье – профессора Всемирного университета Эверглейдс и его семью, обитателей особняка в стиле ар-деко, уж точно… Такие особняки считаются довольно необычными, ар-деко – так по-английски сокращенно зовется Arts Décoratifs, первая форма архитектурного модерна, придуманная французами! Лантье знал, что плата будет для него чрезмерной – на пятьсот сорок тысяч долларов больше посильного, – но французский дом! – и такой элегантно-французский. И теперь, под бременем закладной в четыреста восемьдесят шесть тысяч долларов, он выплачивал три тысячи пятьдесят долларов в месяц – тридцать шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть долларов девяносто шесть центов в год – плюс семь тысяч в год налог на недвижимость, плюс почти шестнадцать тысяч подоходного, и все это из жалованья в восемьдесят шесть тысяч четыреста сорок два доллара: уж тут приходится тянуть жилы… Лантье кажется, будто он опирается самым носком одной ноги на край скалистого утеса, а носком другой едва дотягивается до другого утеса далеко впереди, а под ним бездонная – Пропасть Рока. Как бы то ни было, спинка у кальвиновского стула стоит почти вертикально, а сиденье – без подушки. Лантье не хочет, чтобы посетителям было удобно сидеть. Ему не нужны посетители. Точка. Когда-то это касалось и его жены, Луизетты, которая умерла два года назад. Почему он все думает о Луизетте, по крайней мере десять раз в день?.. когда каждая, каждая мысль о ней заставляет его глубоко затягиваться воздухом и выпускать его долгим, долгим выдохом?.. и превращает нижние веки в две слезные лужи?.. как оно происходит и в эту минуту…
– Бренчит, зараза!
Он пытался, не тратя денег, сам починить дверную ручку, будь она неладна, дверь распахивается, и на пороге стоит его двадцатиоднолетняя дочь Жислен, yeux en noir
[18]
, светящаяся от волнения, пытается не выдать улыбкой восторга, от которого горят ее большие spheres – да, дверь его неприкосновенного убежища распахивается без всякого стука, и там стоит Жислен… и ему даже не нужно проговаривать это в уме, ведь в стольких разных ситуациях уже подтверждалось: когда речь идет о счастье его прекрасной бледной-как-месяц дочери, патриархальные правила Лантье тут же растворяются в воздухе. Он тут же поднимается с кресла, чтобы обнять дочь… потом присаживается на край стола, чтобы остаться с ней тет-а-тет.
Жислен начинает по-французски:
– Папа! Не помню, говорила я тебя про «Саус-Бич фонд», но я подумываю туда вступить!
Лантье поневоле улыбается.:::::: «Подумываю»… точнее, «до смерти хочу» вступить!.. Ты, такая бесхитростная душа, моя драгоценная, славная, предсказуемая дочь. Если тебя что-то волнует, тебе не хватит терпения сначала взбить мягкую подушку пустячной болтовни, так ведь? Тебе нужно выложить главное с ходу! Правда?:::::: От этих мыслей Лантье улыбается пуще прежнего.
Жислен, очевидно, приняла его улыбку за ироническую усмешку, какими Лантье изрядно грешил в прошлом, а они ведь абсолютно недопустимы, когда собираешься сообщить ребенку свое мнение. Дети чувствуют жгучую обиду, если понимают, что ты над ними смеешься. Наверное, улыбка отца показалась Жислен одной из тех, так что она тут же переходит на английский и говорит быстро и с нажимом:
– Да, я знаю, ты думаешь, это будет отнимать слишком много времени. И это будет отнимать время… Не просто же приходишь к бедным и оставляешь коробку с едой. Нужно общаться с семьями, пытаться понять их настоящие проблемы, которые далеко не исчерпываются голодом. Именно этим работа и нравится Николь! И Серене тоже! Ты не просто всюду отсвечиваешь и думаешь, какая ты филантропка. А пытаешься им помочь организовать жизнь. Это единственный способ изменить ее! Можно раздавать еду и одежду – но только реальное участие может что-то действительно поменять!
Совсем другим голосом, негромким и робким, она умоляюще добавляет:
– Что ты думаешь?
Что же он думает… В следующую секунду он уже чешет:
– Что я думаю? Я думаю, это здорово, Жислен! Чудесная мысль! Это очень тебе пригодится!
