— Всех пленников? — переспросил Старки.
Ла Валлетт сказал:
— Пусть приговор вынесет сам народ.
Его указ был обнародован, и мальтийцы откликнулись на призыв. Пленников вытащили на берег, и там, с поистине дьявольским усердием, палачи замахали мечами, рубя кость и волосы. Закованные в кандалы турки, взывавшие к Аллаху, были прокляты и обречены после смерти на самый жаркий ад. Некоторые бежали, гремя железом, в море, и там, в приливной волне, их перебили, словно дичь в загоне. Тем, кто отказывался опускаться на колени, перерезали сухожилия на ногах, они падали, и их обезглавливали, лежащих лицом в песок. Стоическая храбрость и мольбы о пощаде встречались с одинаковым презрением, поскольку это были не люди, а мусульмане, это дело было угодно Господу, и никто из убийц не сомневался, что Бог улыбается, глядя на их работу.
Спустя некоторое время все крики затихли, тех, кто сильнее других цеплялся за жизнь, тоже уничтожили, тела бросили в море, а головы похватали за мокрые волосы и рассовали по мешкам, чудовищное черно-багровое пятно растекалось по берегу, и Старки не мог отделаться от ощущения, что и его душа теперь такого цвета.
* * *
Вот батарея на крыше Сент-Анджело взревела у Старки за спиной. Дождь дымящихся голов, у некоторых весь череп и борода были охвачены огнем, вырвался из пушечных дул и полетел через залив к турецким позициям. Злобные насмешки неслись ему вслед. Если Мустафе нравится жестокость, пусть получит урок от настоящих мастеров в этом деле. Ла Валлетт больше не выказывал никаких эмоций. Наблюдая, как канониры прочищают банниками дула, а заряжающие несут новые головы из омерзительной кучи, Старки произнес по-латыни:
— И возрадуются многие в день его рождения.
Ла Валлетт посмотрел на него.
Старки смутился под его взглядом. Он прибавил:
— Так сказал архангел Гавриил об Иоанне Крестителе.
— Многие возрадуются в день смерти последнего мусульманина на острове, — ответил ему Ла Валлетт.
С этими словами Ла Валлетт спустился на главную площадь вместе со своими провожатыми и обратился к толпе с речью, в которой говорилось, что отныне каждый захваченный турок — поскольку палачи покончили со своей работой — будет без малейшего снисхождения отдаваться в руки народа: пусть сами люди рвут его на куски. Старки наблюдал, как население приветствовало его радостными криками, разносящимися эхом, скандировало его имя и восхваляло Бога. Потом Старки ушел. После этого призыва к невероятной жестокости поражение обратилось в некую разновидность победы. Хотя — победы над чем? Старки не осмеливался спросить. Только Ла Валлетт знает, как помочь им выжить, в этом Старки не сомневался. Он лишь благодарил Господа Иисуса Христа, что его собственные обязанности состоят в том, чтобы подчиняться, а не вести за собой.
* * *
Карла видела канонаду и отметила про себя, что снаряды горят. Поняв, что летящие снаряды являются горящими человеческими головами — зрелище, которое в обычной жизни она признала бы невероятным, в которое отказалась бы поверить, — она поймала себя на том, что испытывает отвращение, но не изумление.
Жестокость и уродство сделались теперь обычными составляющими жизни. Если Карлу и беспокоило осознание этого факта, то только потому, что она никогда не жила более полной жизнью, чем теперь. Война сжала ее вселенную до круга забот о других людях, и ее жизнь никогда еще не была более значимой. Хотя ее значимость она не смогла бы описать словами. Она была свободна от упоения собственными мелкими горестями и жалобами. Она поняла наконец, что жизнь — ценная вещь, ценнее всего остального. Гнев и честь были тщетны, точно так же, как победа или поражение. В мире ненависти и скорби она решила не испытывать ни того ни другого. Да будет так. Иисус живет в ее сердце, Он любит ее. Это было все, что ей требовалось знать.
Карла наблюдала за чудовищной бомбардировкой, пока шла из госпиталя в оберж. Отец Лазаро одолжил ей пинцет и скальпель, чтобы снять швы с лица Борса. Последнего она встретила на улице, куда он вывалился, услышав новость о представлении. Он был просто счастлив, когда увидел второй залп, на самом деле он даже вопил от радости, и из опасения пропустить третий залп Борс потребовал вынести стул прямо на улицу, чтобы она могла работать снаружи. Поскольку света на улице было больше, а ей предстояла тонкая работа, Карла не стала возражать.
Швы были скрыты в толстой коросте, которая прорезала лицо Борса коричневой шершавой диагональю. Симметричность, с какой хирург восстановил лицо, была поразительна: по собственному признанию Борса, он не променял бы этот шрам даже на кольцо с рубином. Принявшись снимать швы, Карла сумела перерезать овечьи жилы, но, чтобы вытянуть их, требовалось больше силы, чем ей хотелось бы применить. После нескольких неудачных попыток Борс сказал:
— Дергай как следует.
Она дернула, и первый стежок выскользнул наружу. Борс почти не поморщился.
— Вчера пять мальтийских пловцов вернулись из форта Сент-Эльмо, — сказал он.
Карла выдернула второй стежок. Ее надежды на спасение Матиаса и Орланду, так же как и чувство вины, что они могли погибнуть из-за нее, — все это таилось в самом далеком уголке сердца, который она предпочитала не навещать, во всяком случае сейчас.
— Я переговорил с тремя из них, — продолжал Борс, несколько задетый тем, что она не выказывает особенного интереса. — Никто из них ничего не знает о Матиасе и о твоем сыне. Но и никто из них не видел их мертвыми.
— Значит, остается надежда, — признала она. — Мы будем молиться за их спасение.
— Если и существует в мире человек, который сумел бы выбраться живым из той кровавой бани, то этот человек — Матиас. Он настоящая лиса. Однако девушка принимает все близко к сердцу, — добавил Борс.
Карла кивнула. Ампаро пребывала в смятении. В некоторых своих проявлениях она снова сделалась тем диким сердитым существом, каким Карла нашла ее в лесу, — колючим, порывистым, потерявшим Бога. Карла убедила отца Лазаро позволить Ампаро работать в его аптекарском саду. Она надеялась, что теперь сумеет уговорить и Ампаро.
— Ты знаешь, что она его навещала? — спросил Борс. — Ай!
Струйка крови потекла по его щеке, потому что у Карлы сорвался скальпель. Она переспросила:
— Ампаро была в Сент-Эльмо?
— Переплыла ночью залив в чем мать родила, — подтвердил Борс. — Должен признать, что из множества удивительных событий, свидетелем которых я стал, приехав сюда, это было самым удивительным.
Карла представила, как Матиас и Ампаро занимаются любовью. Внутри ее что-то дрогнуло, несмотря на все ее самые благородные намерения. И, словно чтобы еще больше насытить змею ревности, низ живота сжало вожделение. Она почувствовала, как румянец заливает щеки. Значит, она была не настолько полна милости Божьей, как ей хотелось бы думать. Она хотела прикусить язык, но не успела.
— И ты ее не остановил? — спросила она.
