Госпиталь «Сакра Инфермерия» обладал лучшими лечебными средствами и лучшим персоналом в мире — рыцари Иоанна Крестителя позаботились об этом, — а при наличии двухсот кроватей был еще и одним из самых больших. В самой по себе многочисленности жертв не было ничего нового, хотя чаще всего человеческие обломки оставляли умирать на полях сражений. Ни одно лечебное заведение до сих пор не пыталось принять такое количество увечных. Попытка спасти их всех уже являлась актом безумия, вдохновленным верой. Но они все равно пытались — и не преуспели.
Стены и полы операционной были сплошь заляпаны кровью, свежей и запекшейся. Отряды мальтийских женщин сновали взад и вперед, смывая багровую пленку швабрами, намоченными в уксусе. Затем швабры перестали справляться, и им пришлось орудовать совками, счищая жирные почерневшие пятна, которые множились на плитках пола, словно какая-то омерзительная форма жизни. Залитые потом хирурги били лишившихся сознания пациентов деревянными молотками, приводя в чувство. Они изводили овечьи жилы целыми мотками и постоянно требовали заново заточить инструменты. Гнилые зубы крошились о деревянные кляпы, поскольку драгоценные, пропитанные наркотическими средствами губки быстро закончились. Наконечники стрел, мушкетные пули и осколки окровавленных камней, выдернутые и выкопанные из недр стонущей плоти, валялись на полу под ногами. В воздухе стоял запах прижиганий. Среди заглушающих друг друга криков агонии и приказаний капелланы в замаранных кровью рясах опускались на колени и с невероятной быстротой проводили обряды соборования. С тошнотворной регулярностью выносили лохани, полные ампутированных конечностей — их куча на улице все росла. Еще быстрее росла куча мертвых тел.
Насущная необходимость свела на нет правила, ограничивающие обязанности Карлы. Фра Лазаро велел ей раздевать и обмывать раненых перед тем, как они храбро отправлялись на столы к хирургам. Доспехи, все еще горячие, требовалось расстегнуть и высвободить их содрогающегося в конвульсиях обладателя. Затем вычистить из ран, отлепить от обнаженного мяса клочки одежды и подкладки, срезать сапоги с раздробленных ног, стянуть с голов деформированные и измятые шлемы. Все без исключения мужчины, распростертые на столах, были перепачканы экскрементами и грязью. Чтобы обмывать их, с залива привозили бочки с соленой морской водой. И раненые кричали. Они кричали, когда их раздевали, они кричали, когда их мыли, они кричали, когда их несли на хирургический стол. Карла чувствовала себя настоящей мучительницей. Она сжимала зубы, подавляя собственные позывы к рвоте. Она увертывалась от их цепких рук и не смотрела в их закатывающиеся глаза. Когда она промывала их раны солью, она просила у них прощения.
Не было, казалось, ни одной части человеческого тела, которая не была бы пронзена, разрублена, раздроблена, обожжена или отсечена, и не было конца и края сочетаниям всего этого. Боль, Страх, Смятение, принесенные с театра военных действий, теперь радостно правили бал в госпитальной палате. Они танцевали вокруг Карлы, играли со всеми ее чувствами, досаждали ей видениями бледных, перекошенных лиц и искалеченной плоти, смущали разум пронзительными криками и мольбами, наполняли нос и рот кислой вонью разорванных внутренностей, растекшейся мочи, пота и несвежего дыхания. Даже собственные руки мучили ее, потому что через них внутренностям и позвоночнику передавался каждый болезненный спазм, и грязная морская вода обжигала ободранные пальцы, словно яд.
В госпитале рано стемнело, и в мерцании ламп и свечей смерть сделалась более осязаемой, а страх более ощутимым, чем прежде. Теперь кричали и корчащиеся на стенах тени. Карла старалась. Она до самого дна выскребла все свои запасы храбрости и жертвенности, но этого было мало. Настал момент, когда она поняла, что должна бежать. Собрав остатки самообладания, она дала клятву — себе самой, — что на самом деле не сбежит. Она уронит окровавленную рогожу в ведро и выскользнет за дверь. Никто ее не увидит. Она прошагает между телами к выходу, затем мимо несчастных, распростертых в притворе, затем под арку и на площадь. А потом она побежит. Сан-Лоренцо манил, и Мария Филермская тоже, всепонимающий взгляд Богородицы. Конечно же в ее объятиях она найдет утешение, а если не утешение, то хотя бы общество той, которая познала всю скорбь мира.
Карла уронила окровавленную рогожу в ведро и пошла к двери. Она прошла через полутемный притвор, где свет факелов плясал на искаженных лицах проклятых. Она услышала, как кто-то окликнул ее по имени. Или же это был голос изнутри? Она не стала останавливаться. Каменная арка промелькнула над головой. Здесь было еще светло. Ее остановило то, что она увидела за порталом.
Искалеченные тела ковром устилали всю площадь. Галереи, протянувшиеся справа и слева от нее, были забиты бесконечным потоком раненых. Мужчины, женщины, дети всех возрастов. Мальтийские солдаты, испанцы. Горожане всех сословий. Каждый раненый лежал навзничь в лужах, блестящих на каменных плитах. Сестры, матери, жены стояли на коленях над своими любимыми мужчинами, отгоняя тучи мух и защищая их от палящего жара. Капелланы в черных рясах двигались через толпу, а вместе с ними — лекари-евреи, которых до сих пор не желали видеть в священных стенах госпиталя, несмотря на множество спасенных ими жизней. В дрожащем алом свете закатного солнца, в бормотании молитв и горьких жалоб вся эта картина походила на предсказание из Апокалипсиса, словно бы Судный день уже пришел и эти искалеченные войной кающиеся грешники притащились всей толпой к предвечным вратам, дабы признаться в своих грехах и молить Господа о прощении.
Карла застыла, разрываемая ужасами, расползающимися изнутри и снаружи. Все, что она могла бы сделать, помогая им выжить, казалось жалким и незначительным. И до каких пор? Те из них, кто достаточно оправится и восстановит силы настолько, чтобы держаться на ногах, будут снова брошены в пламя, наносить столь же чудовищные увечья другим людям, ведь, без всякого сомнения, за городскими стенами последователи Мухаммеда страдают сейчас не меньше. Охвативший Карлу порыв прошел слишком быстро, грудь окаменела, как сжатый кулак. Сердце колотилось так, словно хотело вырваться из грудной клетки и оставить ее лежать здесь со всеми остальными. Какой-то миг она страстно желала такого исхода. Сложить с себя ношу, остаться единственным целым телом в толпе изломанных и покалеченных. Прекратить наконец вкатывать на гору этот камень. Освободиться от обязанностей, паники, забот и осознания поражения.
Что-то дернуло ее за юбку, и она посмотрела вниз. Скрюченная кисть руки вцепилась в испачканный кровью подол. Юноша лет двадцати лежал у ее ног; плечи его дрожали от усилия, которое ему потребовалось, чтобы понять руку. Его запавшие щеки и глаза напоминали ямы в глухих сумерках. Карла смотрела, узнавая по множеству мелких признаков уходящую жизнь, и черная дыра его рта шевелилась, не издавая ни звука. У нее сжалось горло, Карла попыталась проглотить комок, но не смогла. Она заметила багровые полосы, синее пятно мух, торчащее на худом выпяченном животе. Карла зажмурила глаза, сдерживая слезы. Она отвернулась. Она отвернулась от незнакомого юноши, который никогда уже не обнимет любимую, который никогда уже не вдохнет утренний воздух, который, умирая здесь, в зловонной темноте, лишит мир всего, что он мог бы ему дать. Карла заморгала. Сквозь радужную завесу она видела свой путь через площадь. В туманной дымке слез он казался совсем близким. Мария Филермская простит ее. Она, та, которая видела, как Ее Сын встретил конец на Лысой горе. Скрюченная рука снова дернула ее, а Карла беззвучно молила, чтобы юноша освободил ее от ее обязанностей. Она сделала шаг в сторону площади. Это же совсем близко. И разве осталась еще та цена страха, которую она до сих пор не уплатила?
