Она почувствовала, как упала рука, и на миг ощутила себя свободной. Затем, сгорая от стыда, поняла, что это упала не рука, а она сама. Юноша тянулся к ней не за помощью, а чтобы спасти ее, вырвать ее из забвения, в какое канула сейчас ее душа. И Карла вернулась назад, отчаявшаяся, утерла глаза рукавом, чтобы прояснился взгляд; она опустилась на колени рядом с юношей и увидела, что уже слишком поздно, что он уже ушел. Мельчайшие отблески света исчезли из его мягких карих глаз, рот был раскрыт в неслышном крике, грудь, когда Карла дотронулась до него, оказалась холодной и неподвижной. Даже выпуклые багровые рубцы лишились своего блеска. Оставшийся без друзей и имени, покинутый всеми, принял он смерть, ему отказали даже в такой малости, как прощальный взгляд незнакомого человека. Неужели и Тангейзер ушел так же? И Орланду, ее сын, которого она не знала и никогда не пыталась вернуть? Карла не могла в это поверить. Не могла, то есть не могла вынести этой мысли. Она закрыла карие глаза и разинутый рот, она держала руками холодеющее лицо юноши и рыдала в багровых сумерках, ощущая, что не в силах даже молиться.
Чьи-то руки взяли ее сзади за плечи и подняли на ноги, прижали ее лицо к покрытому черной рясой плечу. Руки обнимали ее, она прижималась к груди с нашитым на нее восьмиугольным крестом и рыдала, как потерявшийся, брошенный ребенок. Она плакала так, как не плакала никогда в жизни. Тысячи скорбей разрывали ее: по безымянному юноше у ее ног и по всем, похожим на него, по Тангейзеру и Орланду, живы они или же нет, по отцу, которому она разбила сердце, честь которого запятнала, по любви, которую она знала и потеряла, потому что она никогда не жила любя, и тосковала по такой жизни сильнее, чем по чему-либо еще.
Она немного отдышалась и подняла глаза. Это был Лазаро, умудренный, сам измученный до предела; скорбь в его глазах была такой же бесконечной, как и ее собственная, но в своем великодушном сердце он отыскал для нее улыбку, полную безграничной доброты.
— Если подняться вверх по лестнице, — сказал он, кивая на лестничный пролет, — там будет маленькая комната с койкой. Койка узкая и жесткая, но обещаю, вам она покажется мягкой, как облако. Поднимитесь туда и отдохните.
Карла отошла на шаг и утерла лицо. Она не сводила глаз с мертвого юноши.
— Я предала его, — сказала она.
Лазаро снова притянул ее к себе.
— Святой Петр предал нашего Господа три раза подряд. Но это не помешало ему стать святым. — Он снова улыбнулся, затем его лицо посуровело. — Если наш дух истощится, от нас не будет пользы там, где мы служим. А если мы не служим, жизнь наша лишается смысла. Койка моя, я с ней знаком, поверьте. Сделайте, как я говорю. Отдохните. И помните, что Бог вас любит. — Он взмахом руки обвел больных, лежащих кругом. — Когда вы вернетесь, работы еще будет больше чем достаточно.
* * *
Койка была узкая, жесткая, но она показалась Карле мягкой, как облако. Она пролежала на ней час; хотя Карла и закрыла глаза, она была слишком уставшей и измученной, чтобы заснуть. Обрывки мыслей и полуснов заполняли ее разум. Она думала о Тангейзере, его покрытом шрамами могучем теле, ярко-рыжих волосах и чистом взгляде, обращенном на нее, на мир, сошедший с ума. Она представляла, как они поженятся, представляла себе мир, в котором будут только мелкие жизненные неурядицы. Она слышала, как его голос убеждает ее, что все пройдет. И должно быть, она все-таки задремала, потому что он проскользнул в крошечную келью и он был обнажен. Карла видела его — она подсматривала за ним, — когда он принимал свою ванну, и воспоминания распаляли воображение. Он стянул ее с койки и сбросил на пол ее окровавленное платье. Ничем не скованная, она опустилась перед ним на колени. Ее пальцы скользили по его крепким, залитым светом бедрам. Карла закрыла глаза, затем снова открыла и застонала. Ее начало трясти, а затем тело выгнулось от неожиданно нестерпимой боли, столь сильной, что Карла проснулась. Сон мгновенно улетучился; она вновь находилась одна в гулкой, наполненной эхом темноте. Она поняла, что эхо реально, что оно приходит снизу, оттуда, где разыгралась чудовищная драма. Вместе с эхом ее мысли наполнились удивительными образами. Чудовищное, неправдоподобное соединение войны, то есть смерти, и эротических фантазий смутило и расстроило ее. Карла заплакала, обхватила себя руками и повалилась на койку.
Через некоторое время она немного успокоилась. Когда слезы окончательно высохли, Карла почувствовала, что силы вновь вернулись к ней.
Хоть разум и твердил обратное, она, как и Борс, отказывалась верить, что Тангейзер погиб. Что-то в ее душе настаивало на обратном. А если Тангейзер жив, значит, жив и Орланду, ведь Тангейзер защищает его. Она любила их обоих, без оглядок на условности. В мире, которым правила ненависть, она могла позволить себе хотя бы это. Что-то вечное должно было уцелеть среди такого множества смертей, и только любовь была на это способна. Ее любовь, любовь Лазаро, любовь безымянных солдат, любовь Иисуса Христа. Карла поднялась с жесткой узкой койки, которая показалась ей мягкой, как облако, и вернулась в преисподнюю, разверзшуюся внизу, и она молилась, чтобы любовь Христа исцелила их всех.
* * *
Будут еще сражения и еще, Карла это знала, поскольку из всех нелепых и невероятных надежд, какие она питала, надежда на то, что враждующие стороны могут сложить вдруг оружие, была самой нелепой. Мустафа, как утверждали, был вне себя от ярости из-за поражения, и нового удара со стороны турок ожидали уже скоро. Стены Эль-Борго и Лизолы были пробиты в дюжине мест, и каждый обитатель острова, способный поднять камень или удержать лопату, теперь трудился без передышки наравне с рабами, восстанавливая разрушенное или возводя новые брустверы и заграждения.
Госпитальный запас медикаментов и снадобий — красного вина, корня мандрагоры, буквицы лекарственной, белладонны и розового масла, опиума и травы святого Иоанна, — казавшийся неистощимым в самом начале осады, вышел почти полностью. Сад с лекарственными растениями был давно ощипан до последнего листика или лепестка. Громадные мотки бинтов и горы корпии исчезли, братья-санитары обходили тех, кто уже не нуждался в помощи, собирая старые бинты, чтобы выстирать и использовать их по новой. Теперь приходилось не врачевать свежие раны, а бороться со злостными нагноениями, которые возникали во множестве, вызванные вредными миазмами, и гнойное зловоние царило повсеместно. Вырытые братские могилы были заполнены, новые могилы — вырыты. Каждый большой дом в городе был приспособлен для размещения более легких раненых.
В противовес всем этим напастям, один человек, копавший укрытие для семьи в подвале собственного дома, совершенно случайно открыл родник, который за день давал вполне приличное количество свежей воды. Это чудо (поскольку это в самом деле было чудо, и таковым его все считали) разрешило самую насущную проблему обезвоженного города, и омрачали радость лишь порожденные ею неистовые споры, кому следует возносить благодарности: святой Агате, святой Катерине или святому Павлу.
Что бы ни последовало дальше, Карла все вынесет. Она открыла для себя умиротворение, приходящее вместе со страданиями. Это было странное умиротворение, жуткое умиротворение, умиротворение, какого не пожелаешь никому, потому что за него было заплачено жертвами войны. В своей уязвимости и беспомощности они были свободны от всякого зла — вообще от всего, не считая некой первозданной храбрости и веры, — и вновь обретали утраченную невинность детей. Ранения, как ничто другое, обнажали самую сущность человека, и то, что обнажалось, было таким удивительным, таким благородным, чем-то таким, что, несмотря на агонию, грязь, унижение, заключало в себе больше истинного достоинства, чем все когда-либо виденное Карлой. Больной человек в самом деле был ближе к Богу, и она научилась принимать умиротворение, которое раненые приносили ей как дар от Христа. Тот самый дар, который Он Сам обещал на кресте ценой собственных страстей. Ее гордость была подавлена, и без малейшего сожаления. Ее собственные страхи и устремления были отправлены куда-то далеко и там и остались. Подходя к обержу, она думала об Ампаро, надеясь, что та ее ждет.
