Тогда Людовико казался ей диким созданием, добровольно заковавшим себя самого в цепи своего призвания. Цепи, которые она была в силах разрушить. Разрушая его оковы, верила она, она разрушает и свои собственные, ведь разве не свобода первый и главный дар любви? Они занимались любовью в тени глубоких долин, от жесткой травы, впивающейся в спину, у нее горела кожа. Они занимались любовью в пещерах и храмах давно исчезнувших с лица земли племен, и у языческой статуи громадной каменной матери в Халь-Сафлиенти, и у Голубого грота, вспыхивающего яркими искрами, под любовное бормотание моря, и он рано поутру вплетал цветы ей в волосы. Но он не исполнил своих обещаний… А она, как оказалось, выковывает себе клетку. И только эта клетка и осталась у нее, когда Людовико скрылся в своей собственной.
От противоположной стены комнаты Людовико спокойно наблюдал за ней.
Вспоминает ли он ту же опьяняющую свободу, когда страсть делала их бессмертными и неподвластными никаким страхам? Она на мгновение закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысли и разрушить исходящее от него заклятье. Этот человек, пусть она любила его и выносила его сына, обрек на мучения и смерть тысячи других людей. Он был черной рукой Папы. Что бы она ни сказала ему, а сказать она могла многое, разговор только затянул бы ее в паутину, сотканную ей самой. Отчего-то она отчетливо понимала это. Карла знала, именно этого он добивается, и, когда она окажется в этой паутине, он сможет делать с ней, что пожелает. Ее снедало пугающе сильное желание открыть ему свое сердце, рассказать обо всех долгих годах, проведенных в разлуке, о своей сердечной боли, о гневе, о жалости к себе. О ее желании отыскать своего мальчика — их мальчика — и, вместе с сыном, отыскать утерянные и пропавшие частицы себя самой. Но именно этого он и хотел. Именно на это он рассчитывал. Она собрала в кулак всю свою волю, которая давала ей силу промывать раны кричащих людей соленой водой. Она открыла глаза. Людовико так и смотрел на нее.
— Пожалуйста, — произнесла она. — Уходи. Уходи сейчас же, или я позову Борса.
Людовико осмотрел комнату, словно впервые заметив вокруг что-то, кроме нее. Он оглядел кровать, корабельный сундук, окованный медью, открытые всем ветрам окна, ведро с водой, туалетный столик, ее крошечный гардероб, размещенный на паре крючков в стене. Его глаза быстро пробежали по пухлому футляру коричневой кожи, где хранилась ее виола да гамба, так и стоявшая, позабытая, в углу. На конторке для письма, которую она старательно обходила стороной, стояла чернильница, лежали бумаги, стопка манускриптов и книги. Перед конторкой стоял единственный стул. Людовико подошел к нему. Его глаза быстро пробежали бумаги. Он развернул стул и сел так, чтобы оказаться лицом к ней, осторожно, словно лелея невидимые раны. Бусины «розария» звякнули у него на коленях.
— Это комната брата Старки, — сообщил он.
От его голоса дрожь прошла по ее позвоночнику. Глубокий и неторопливый, сообщающий вещи, само собой разумеющиеся, он заключал в себе одновременно утешение и угрозу.
— Это личные апартаменты дамы, — ответила она, стараясь попасть в его невозмутимый, дышащий силой тон. — Мои апартаменты. То, что ты пробрался сюда — без приглашения, словно вор в ночи, — в лучшем случае возмутительно. В худшем — это преступление, даже в такие варварские времена.
Людовико кивнул на виолу да гамба.
— Счастлив узнать, что ты все еще играешь.
— Ты вынуждаешь меня забыть о хороших манерах. Убирайся.
— Карла, — сказал он. Звук ее имени в его устах был похож на ласку. — Прошло много лет, случилось много событий с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Завтра будет кровавым, и по эту сторону вечности мне, возможно, не представится другого шанса увидеть твое лицо.
— Ты увидел мое лицо. Я снова прошу тебя уйти.
— Я старался держаться на почтительном расстоянии от тебя. Но Божественная воля диктовала мне иначе.
— Ты приказал насильно увезти меня, под угрозой смерти, — сказала она, — и Божественная воля вовсе не требовала от тебя этой ночью подниматься по моей лестнице.
— Ты была бы в безопасности в монастыре Гроба Господня, и телом и душой. А приехав сюда, на Мальту, ты подвергаешь огромной опасности и то и другое.
Она сказала:
— Не больше, чем разговаривая сейчас с тобой.
— Ну как ты могла подумать, что я причиню тебе вред? — спросил он.
— Ты просто чудовище.
Он опустил голову, и она не видела его лица; на какой-то миг его плечи обмякли, словно на них был возложен геркулесов груз, который вдруг сделался еще тяжелее. Затем он выпрямил спину и поглядел на нее исподлобья. Меланхоличность, какую она всегда ощущала в глубине его существа, в первый раз проявилась неприкрыто.
— Я человек Господа, — ответил он.
Он произнес это так, словно хотел признаться в чем-то совершенно недостойном, но рисковал потерять очень многое, признаваясь дальше. Карла же хотела услышать дальнейшее признание. Она хотела услышать все. Откровения, какие он мог бы доверить только ей одной и ни за что не сообщил бы ни крупицы из них больше ни одной живой душе в мире. Но вместе с этим желанием пришел страх, что, если она попросит его — а если бы она попросила, он рассказал бы, — она окажется связанной с ним такими нитями, какие способна разорвать только смерть. Карла отвернулась, подошла к лишенному рамы окну и посмотрела на звезды. Они были как всегда загадочны — от них не дождаться совета.
— Мне сказали, — произнес он, обращаясь к ее спине, — что ты редчайшее создание, непорочное человеческое существо. По-настоящему доброе. Не ведающее злобы. Не знающее алчности. Не знающее тщеславия. Полное милосердия. Но все это я и так уже знал.
Она не стала поворачиваться. Со всей сдержанностью, какую смогла в себе отыскать, она спросила:
— Чего ты хочешь от меня?
Людовико не ответил. От его молчания все внутри ее переворачивалось, и, хотя Карла понимала, что ей следует сохранять самообладание, она также понимала, что ей никогда не сравниться в этом умении с ним. Ее смятение все росло — что, без сомнения, входило в замысел Людовико. Может быть, ей попытаться уйти из комнаты? Закричать и позвать на помощь? Умолять его уйти? Или же ей следует вызвать в себе гнев, которого она не чувствовала, который ей трудно было бы выдавить из себя? Она не повернулась. И сказала правду.
— Ты меня пугаешь, — сказала она. — Но должно быть, это ты и сам знаешь. Это ведь твое ремесло.
— Мое ремесло?
— Внушать страх. Тем, кто не в силах защититься.
— Это даже близко не является моей целью.
Слова прорвались раньше, чем она успела остановить их.
— Тогда скажи, чего тебе надо?
Людовико ответил:
— Мне нужна ты.
Ее тело пронзила острая боль; Карла была рада, что он не видел ее лица. На этот раз в молчание погрузилась она.
