— Наступила ночь, и я увидел с дороги пламя. Я подумал, что это горит костер Петруса и все кончено, но его подвергли гораздо более долгим и изощренным мучениям. Огню была предана его библиотека. Сотни книг и манускриптов, труд всей жизни. Чтобы собрать все это, он проехал тысячу миль, ездил во Франкфурт, в Амстердам, в Прагу. Тексты Теофраста,
[108]
Тритемиуса Спонгеймского, Раймонда Луллия, Альберта Магнуса,
[109]
Агриппы,
[110]
Парацельса и многих других. Знания, копившиеся два тысячелетия, обратились в дым. Более того, собственные заметки Петруса тоже были брошены в огонь — собрание, не знающее равного, — не сохранилось ни единой копии.
Матиас тяжело сглотнул, глаза его влажно блестели, хотя неясно отчего, от гнева или горечи, Карла не смогла понять.
— Толпа тех самых bravi, которых я упомянул раньше, поддерживала огонь, лица их сияли от собственной праведности и злобы. Петрус наблюдал все это: он был посажен на осла задом наперед и раздет донага. И в тот миг я понял, что он уже сломлен, ибо натура его была хрупка как стекло, несмотря на всю его мудрость, и подобная скотская ярость была выше понимания Петруса.
Тангейзер некоторое время молчал. Карла спросила:
— Что вы сделали?
— Вы говорили мне о беспомощности и об отвращении к самому себе, которое она рождает у человека…
Это прозвучало почти как вопрос, и это были последние слова в мире, какими она стала бы говорить о нем. Карла понимала, как тяжело делать подобное признание, особенно ему. Она кивнула.
Тангейзер продолжил:
— Что я сделал? Как же, я стоял и смотрел на пожар из толпы. И я не сделал ничего.
Его глаза превратились в узкие щели, непроницаемые в чередовании света и тьмы. Карлу пробрала дрожь. Она чувствовала связь между ними яснее, чем когда-либо.
— В сожжении людей и книг и во всяких свинских бесчинствах я и сам принимал участие, и даже кое в чем пострашнее. В Иране мы сжигали целые города, один за другим, разрушали памятники, которые были старше, чем Иерусалимский храм. И меня осенило, когда я стоял там, что по своей природе я ближе этим глумящимся bravi, чем Петрусу Грубениусу, что сон закончился, мир такой, какой он есть, а не такой, каким его хотят сделать люди, похожие на Петруса.
Он провел ладонью по лицу, и Карла едва не потянулась к нему, чтобы взять его упавшую руку, но Тангейзер еще не закончил.
— Я понес вино и еду в тюрьму Петрусу, но он был безмолвным и оцепеневшим, как те дети, что стоят вдоль дороги, пока мародеры грабят их город. — Должно быть, у нее на лице что-то отразилось, потому что он взглянул на нее и кивнул. — Да. Их лица я тоже видел. И очень много раз.
Она сказала:
— Продолжайте.
Тангейзер пожал плечами.
— Я с равным успехом мог бы быть одним из гонителей Петруса, после всего, что он обо мне знал. И все последующие дни были одинаковы. Он больше не сказал мне ни слова. Они сожгли его на площади через неделю, и на самом деле на тот момент это было проявлением милосердия. Все, что мне удалось, — это купить еще и милосердие палача. Он привязал мешочек с порохом, который я принес ему, к шее Петруса.
В темноте рядом с ними раздалось звяканье, и Матиас поднял голову. В его глазах появился смертоубийственный блеск, и Карла поняла: не будь ее сейчас здесь, он выхватил бы меч и утолил жажду крови. Она обернулась через плечо, и внутри ее все перевернулось.
Людовико стоял между камней в полном доспехе черного цвета, и доспех был в обрывках дерна и пятнах грязи. Шлем свешивался с левой руки, болтаясь на ремешке. В его глазах отражался яркий свет, хотя лицо осунулось от усталости.
Людовико произнес:
— Не найдется ли у вас, чем подкрепиться собрату-христианину?
Он не сводил глаз с Карлы, и она отвернулась. Она была испугана. Страх змеей заполз в нее и был гораздо неприятнее всего, что она испытала на поле боя. Матиас коротко взглянул на нее. Карла чувствовала, что бушующая в нем ярость готова вырваться на свободу, и надеялась, что он сумеет ее сдержать, хотя она и не понимала зачем. Тангейзер встал и заговорил с Людовико:
— Если у собрата хватает духу спросить, тогда пусть садится рядом, добро пожаловать.
Людовико подошел ближе. Он прихрамывал, но хромали почти все воины гарнизона, кроме разве что Борса. Он поклонился Карле и сел. Положил рядом шлем, стянул перчатки, заскорузлые и липкие от крови. Людовико перекрестился и пробормотал благодарственную молитву на латыни. Матиас протянул ему флягу с вином, поглядел, как тот пьет, потом забрал флягу и выпил сам. Людовико ел, отламывая маленькие кусочки, которые жевал долго, с аскетической неторопливостью. При этом он смотрел в какую-то точку, видимую только ему одному.
Матиас внимательно разглядывал Людовико.
Никто ничего не говорил.
Карла ощущала себя все более и более неловко. Это было похоже на состязание, правил которого она не знала и в условия победы могла входить чья-нибудь внезапная смерть. Карла не могла придумать, что ей сказать, поэтому не говорила ничего. Она не знала, уйти ей или остаться, поэтому сидела, неподвижная и напряженная. Она исподтишка поглядывала то на одного мужчину, то на другого, но ни один из них не глядел на нее. Карла положила сцепленные руки перед собой и уставилась на собственные колени. Во рту стало как-то противно. Молчание, повисшее над костром, сделалось громадным, оно было теперь больше самой темноты, и даже шум битвы на его фоне показался приглушенным и далеким. Когда наконец Карла больше не могла его выносить, она начала подниматься.
Оба мужчины тут же вскочили.
— Благодарю вас за пищу и беседу, — сказала она Матиасу. — Но теперь мне пора возвращаться к работе.
— Нет, — сказал Матиас, — наш разговор еще не окончен. Останьтесь. — И добавил: — Вам будет интересно.
Людовико еще раз поклонился ей.
— Я не хотел показаться грубым, — произнес он. — Если вы скажете, я тотчас же уйду.
Карла видела, что Матиас сдержал усмешку.
— Заканчивай свой ужин, святой отец, — сказал он. — Вот когда набьешь брюхо, тогда и поползешь обратно в ночь.
Людовико посмотрел на него без всякого выражения.
— Садитесь, — сказал Матиас. — Наши пути снова пересеклись, и это место ничем не хуже любого другого. — И, будто бы не желая, чтобы его превзошли в учтивости, он поклонился Карле и прибавил: — Конечно, только в том случае, если общество доброго монаха не слишком вам неприятно. Если же неприятно, он поймет, точно так же, как я.
