— Нет, — простонал Тангейзер.
— Да, — возразил Борс.
Борс сунул ему кружку, от которой поднимался аромат кофе. За предыдущие недели он перебил все купленные Тангейзером чашки из измитского фарфора. Откуда-то издалека доносился грохот мощной канонады. Тангейзер приподнялся на локте, взял толстостенную глиняную кружку и отхлебнул. Несмотря на толстые края посудины, вкус был блаженный, но он не стал в этом сознаваться.
— С сахаром ты пожадничал, — сказал он.
— Я вообще не понимаю, как ты можешь пить эту бурду.
— Кофе обладает целительными способностями, в которых я сейчас нуждаюсь.
Борс ретировался. Если повезет, он больше не вернется. Тангейзер скосил глаза и увидел, что Ампаро наблюдает за ним из-под простыни. В состоянии безрассудного воодушевления он похитил ее из госпиталя, пока Карла спала. В конце концов, они с последней договорились о необходимости соблюдать статус-кво. Глаза Ампаро светились и влажно блестели. Он ощутил, как ее рука скользнула по его животу туда, где, как он понял, она обнаружит исключительно великолепную эрекцию. Еще он понял с тоской, что все это пропадет даром, потому что его внимание отвлек громкий грохот. Борс вернулся с доспехами Тангейзера и теперь гремел ими у него перед носом.
— Нас зовут к великому магистру, — сообщил Борс.
— Меня мутит от вида великого магистра и от звука его имени, — сказал Тангейзер. — Меня мутит от войны. Меня мутит от турок. Но больше всего меня мутит от тебя, когда ты отрываешь меня от исполнения супружеских обязанностей.
Короткое фырканье.
— Так вот как ты это называешь. — С еще более раздражающим грохотом Борс уронил доспехи возле кровати и вышел за дверь.
Испуская в изобилии нечеловеческие стоны и грязные ругательства, Тангейзер поднялся с постели и пошел одеваться. Каждая косточка в нем и каждое сочленение высказывали свои протесты, и он чувствовал себя столетним стариком. Ампаро суетилась вокруг него, помогая, чем могла, но осуществлению всех ее наилучших намерений, не говоря уже о его собственных, сильно мешал тот факт, что она была совершенно голой. Пока Тангейзер проклинал доспехи с их жуткой тяжестью, все еще пребывая в нужном состоянии, дух его восстал против власти великого магистра, и он взял Ампаро и поставил на колени на край матраса. Так и стоя на ногах, он вошел в нее сзади. Она не возражала, хотя и сопроводила его маневр громкими криками, которые можно было ошибочно принять за протест. Тангейзер услышал, как Борс возмущенно кашляет за дверью, и, словно уступая принятым в обществе приличиям, он одной рукой зажал Ампаро рот. Она укусила его за большой палец, и заглушённые крики перешли в стоны. И этот укус, и издаваемые ею звуки еще больше распалили его желание. Свободной рукой он обхватил ее грудь и, обретя таким образом устойчивое положение, с наслаждением двигался, пока не изверглось семя. В нормальном состоянии он обычно не действовал с такой поспешностью, поскольку, когда дело касалось удовольствий, он склонялся к неспешности, а не горячности, но если великий магистр прождет слишком долго, могут явиться гонцы менее деликатные, чем Борс, что будет нехорошо. К крайнему огорчению Ампаро, он оторвался от нее, и капельки его пота покатились по ее ягодицам. Он закрыл ей рот утешительным поцелуем.
— Ты настоящее сокровище, — сказал он, убирая ее руку от своего поникающего члена.
Охваченный теперь насущным желанием снова лечь спать, он все-таки влез в доспехи, а она затянула ремешки. Мерзкого вида куски засохшей грязи отваливались с металла и падали на пол. Тангейзер решил поручить какому-нибудь рабу — если сумеет отыскать хоть одного живого — отполировать доспехи.
Он спросил:
— Ты пойдешь сегодня к Бураку?
— Я хожу к нему каждый день, — сказала она. — Он по тебе скучает.
— Скажи, что я люблю его. И будь осторожна, ходи по переулкам, улицы простреливаются.
Он взял меч с перевязью и пошел к двери.
— Не умирай, — попросила она.
— Постараюсь.
— Если тебя убьют, я едва ли захочу жить дальше.
Он посмотрел в лицо Ампаро, что было ошибкой, потому что сердце его начало таять. Он пробежал пальцами по ее волосам. Воспоминание о том, как он делал что-то похожее с волосами Карлы какие-то несколько часов назад, шевельнулось в мозгу, и он ощутил себя полной скотиной. Всего этого было слишком много для простого солдата.
— Не желаю выслушивать все эти больные фантазии, — заявил он. — Солнце светит, море синеет, а ты само воплощение здоровья и красоты.
Она горестно обхватила себя ладонями, невольно собственными руками добавив себе ошеломляющего эротизма. Одна грудь с темным соском оказалась приподнята на сгибе локтя. От такого зрелища личные горести Тангейзера только усилились. Интересно, Ла Валлетт с турками не могут подождать еще часок? Хотя прошло совсем немного времени, он был более чем готов ко второму разу. Но из-за двери донесся сиплый голос:
— Матиас! Если ты не хочешь делить ее с алжирцами, бросай все и выходи!
Тангейзер решил взбодриться.
Он улыбнулся, и Ампаро улыбнулась ему в ответ. Карла как-то говорила, что, насколько ей известно, Ампаро никогда никому не улыбалась, что сильно польстило Тангейзеру.
— Поцелуй меня, — попросил он.
Она поцеловала, совершенно не обращая внимания на приставшую к нагруднику грязь. Он на прощание сжал ее ягодицы и оторвался от нее. В коридоре Борс оттолкнулся от стены и потопал вслед за ним к лестнице.
— Как думаешь, это касается Людовико? — спросил Борс.
— Я-то думал, алжирцы уже колотят в двери.
— Я серьезно.
— А Ла Валлетт прислал пажа или дежурного сержанта?
— Андреаса, своего пажа.
— Тогда вот тебе и ответ. Но если я ошибаюсь, будем держаться уверенно. Ампаро подтвердит, что мы были здесь, да и все равно, кто поверит, будто кто-то что-то видел вчера в этом хаосе? Его подстрелили турецкие мушкетеры, и дело с концом.
— Они оба живы, — сказал Борс.
Тангейзер замер на ступеньке и развернулся к нему.
— Людо и его верный пес живы, — подтвердил Борс. — Мы промахнулись по обоим.
— Промахнулись? Но я видел, как они упали.
— Ты выстрелил Людо прямо между лопаток, но у него нагрудник работы Негроли. Треснувшие ребра и боль в спине — вот все, что ты ему причинил.
Тангейзер обругал миланского кузнеца.
— А Анаклето?
— Он развернулся, когда его хозяин упал, и моя пуля угодила ему в лицо. Мне сказали, он потерял глаз — и всю свою баснословную красоту, — но наверняка выживет.
Тангейзер нахмурился.
— Надо было мне прирезать его у костра. — Он побоялся вчера размахивать мечом в непосредственной близости от Карлы. Однако он помнил, с каким самообладанием она наблюдала смерть священника, и проклял собственную нерешительность. Но дело было сделано. — Не волнуйся, — сказал он. — Ла Валлетт слишком ценит наши клинки, чтобы вздернуть нас на основании слухов, если эти слухи вообще идут.
