— Приветствую тебя, дитя мое, — сказал Людовико по-испански.
Она опустилась в реверансе так, словно находила подобные движения совершенно неестественными, при этом одной рукой она продолжала успокаивающе похлопывать коня. Людовико поднес ладонь к морде коня, и тот принялся слизывать соль с его пальцев. Язык у него был одновременно шершавым и нежным.
— Война тяжело сказывается на животных, — произнес Людовико. — Весь этот шум и заточение в четырех стенах. Они тоже ощущают смерть и скорбь.
Она глядела, как конь облизывает его пальцы, и ничего не отвечала.
— Ампаро, верно? — (Она кивнула.) — А у коня есть имя?
— Бурак, — ответила она.
— А, — произнес Людовико, — конь пророка Мухаммеда, который якобы имел крылья. Арабы любят подобные фантастические легенды. Но это животное кажется вполне достойным подобной чести. Это конь капитана Тангейзера?
Она кивнула. Но так и не взглянула ему в лицо.
— А ты возлюбленная Тангейзера.
Она переступила с ноги на ногу, несколько смущенная.
— Прошу простить мою невежливость, я фра Людовико. — Он наклонил голову и увидел, что его доспехи сплошь забрызганы свежей кровью и другими гнусного вида жидкостями. — Прости также и мой внешний вид, который должен был показаться вам с Бураком совершенно отвратительным.
Она отвернулась и принялась скрести шею Бурака.
Людовико был вправе оскорбиться за такое пренебрежение к себе, но почему-то не стал.
— Кто-то из солдат говорил мне, что ты читаешь по ладони, — сказал он. — Они очень высоко ценят твое умение.
Она продолжала скрести коня.
— Ты не посмотришь на мою ладонь? — спросил он. — Я заплачу.
— Я не беру платы, — сказала она. — Это не то, что можно продавать.
— Значит, это что-то священное?
Она не поворачивалась.
— Это то, что исходит не от меня, значит, не мне этим и торговать.
— Из мира, существующего за пределами этого? — спросил он.
— Если эта сила проявляет себя в этом мире, как же она может находиться за его пределами?
Он не ожидал от нее умения вести спор. Но она, кажется, утверждала то, что казалось ей совершенно очевидным.
Он спросил:
— Это сила от Бога?
Она помолчала, словно никогда не задумывалась об этом раньше, затем сказала:
— Сила Бога проявляется через все вокруг.
— Все вокруг? Через ворон, собак, кошек?
— И камни, деревья, море и небо над нами. Конечно.
— А через церковь? — спросил он.
Она пожала плечами, словно безоговорочно считала церковь самым слабым из подобных проявлений.
— И через нее тоже.
Людовико протянул ей ладонь. Ампаро сунула скребницу под мышку и взяла его руку — с таким видом, словно это была неприятная обязанность, с которой она хотела поскорее покончить. Она провела по линиям ладони кончиками пальцев. Прикосновение было ему приятно. На ее лице ничего не отражалось.
— Некоторые руки говорят, некоторые — нет, — сказала Ампаро. Она выпустила его ладонь. — Твоя рука не говорит.
Она произнесла это не как отказ, а как простую констатацию факта. Несмотря на это и на то, что Людовико нисколько не верил в подобные темные искусства, он был разочарован. И еще он вдруг осознал, что презирает ее. Ощущение пришло к нему внезапно, нахлынуло, как тошнота. Ее манеры оскорбляли его. Эта тощая девка, эта странного вида потаскуха, каков ее вклад в эту осаду? В чем вообще состоит ее ценность для этого мира? Только в том, что она чистит коня своего повелителя и раздвигает для него ноги. Она занимается предсказаниями и сеет суеверия среди простых солдат. Она выставляет напоказ свои груди в этом своем распутном тонком платье. Он и раньше видел таких, как она, причем во всех слоях общества, снизу доверху. Женщин, которые оправдывают собственное существование только отверстием у них между ног, и ничем больше. Которые торгуют собственной плотью, чтобы заработать на жизнь, или отдаются из тщеславия и желания обрести власть, или ложатся с мужчинами ради той гнусности, которую они ложно именуют любовью. Они просто зараза. Людовико только теперь заметил, что ее глаза разного цвета. Один коричневый, а другой серый. Совершенно явственный знак, изобличающий ведьму, известный всем, описанный такими авторитетами, как Аполлонидий, Крамер и Шпренгер. Лучи света, исходящие из таких глаз, служат проводниками для злых духов, способных проникнуть таким образом в глаза того, кто на них посмотрит, а оттуда добраться до самого сердца, разнестись вместе с кровью по всему телу и отравить человека изнутри. Сам Аристотель утверждал, что зеркало боится глаз нечистой женщины, ибо его блестящая поверхность подергивается мглой и затуманивается под ее взглядом.
Людовико спросил:
— Это Бог говорит таким странным способом? Или же дьявол?
— Я ничего не знаю о дьяволе, — ответила она. — Если он существует, разве ему нужна моя помощь? Особенно здесь и сейчас?
Хитроумный ответ и снова облаченный в невинную форму. Он подумал, что стоит развить тему, но она и без того сказала больше чем достаточно, выдавая свою ведьминскую природу, так что при необходимости ее можно будет обвинить, и свидетелей ее дел найдется предостаточно. Людовико не сомневался в существовании ведовства. Да и кто стал бы сомневаться? Часто свидетельства оказывались ложными: для крестьян бородавки и щетина на подбородке какой-нибудь старой карги или скисшее коровье молоко — уже достаточная улика. Разного рода нелепые рассказы о полетах по воздуху или ритуальном пожирании детей не стоило принимать на веру. Инквизиция скептически относилась к сверхъестественным явлениям, и сам Людовико тоже. Однако же порой сделки с дьяволом имеют место. Тут у церкви сомнений не было. Ампаро взялась за скребницу и снова принялась чистить коня.
— Мне бы хотелось, чтобы ты оказала мне услугу, — произнес Людовико.
Она повернулась к нему, ее нарочитую маску невинности сменило выражение угрюмого беспокойства. Людовико вдруг понял, что она ни разу не взглянула ему в лицо и тем более в глаза: она знала, что стоит ей посмотреть, и он тотчас распознает ее истинную природу. Теперь он сильнее, чем когда-либо, был уверен, что душа ее запятнана, а характер вредоносен. Но как легко он попался и не заметил всего этого сразу! Как коварно и незаметно воздействуют чары женского эротизма. А Карла разве лучше? Может быть, она еще хуже. Время покажет. Он мог бы ответить на вызов, написанный на лице Ампаро, другим вызовом, затащить ее на сено в деннике, сорвать с ее тела это изношенное платье и осквернить себя ее плотью. Это было бы всего лишь его право, заслуженное и освященное кровью, которую он пролил в битве. Но он не стал этого делать. Он сдержался.
— Идем со мной, — сказал он.
Он сверлил ее взглядом, пока она не поняла, что не имеет права отказаться. Она вышла вслед за ним на улицу; над ними возвышались стены форта Сент-Анджело. Со скамьи у конюшни поднялся Анаклето. Все его тело закостенело от усилий, какие он прилагал, чтобы не показывать терзающую его боль. У него больше не было правой скулы, Людовико сам держал его, пока хирурги удаляли осколки кости вместе с правым глазом. Он рыдал при виде стойкости своего друга, потому что Анаклето вцепился зубами в кляп и не проронил ни звука. Оставшиеся лоскуты кожи сшили, словно стянули шнурком кошель, и желтый гной сочился между стежками. Вместо глаза была влажная черная дыра, прикрытая припаркой, и казалось, что у него прямо из черепа растет мох.
