— А почему волки сюда больше не заходят?
Матиас легонько постучал по клинку.
— Потому что они нас боятся.
— А почему волки нас боятся?
Края кинжала сделались желтовато-коричневыми, словно шкура оленя осенью. Матиас схватил кинжал клещами и стукнул им еще разок: все верно, цвет держится и становится ярче, лезвие и черенок краснеют, наступает время второй закалки. Он вынул кинжал из горна и погрузил в мочу. Раздалось оглушительное шипение; он отвернул лицо от едкого аммиачного пара и тут же принялся произносить «Аве Мария». Бритта присоединилась к нему на середине, с запинкой выговаривая латинские слова, но он продолжал молитву, не дожидаясь ее, стараясь, чтобы время закалки и молитвы совпали, а потом вынул дымящуюся сталь из едкой жижи, опустил в ящик с золой и утер лоб.
Со вторым закаливанием покончено, и он надеялся, что благополучно. Острота и едкость конской мочи теперь войдут в металл, помогут лезвию всегда оставаться острым. Еще он надеялся, что стремительность, присущая лошади, подарит кинжалу способность быстро достигать цели. Для третьей закалки, самой таинственной, он вынесет раскаленный клинок на густую зеленую траву рядом с огородом и искупает в свежевыпавшей росе. Нет на свете вод чище, потому что никому никогда не увидеть, как они падают, даже если просидеть без сна всю ночь. Эта вода — прямо с небес. Некоторые считают, что роса — это слезы Божьи, которые Господь проливает на детей своих, пока те спят. Через капли холодной росы дух гор войдет в сердце кинжала, который тогда вечно будет служить лишь благим целям. Матиас сунул щипцы для закаливания в угли и раздувал мехи, пока утолщенные на концах щипцы не засветились оранжевым светом.
— Мэтти, почему волки нас боятся?
— Они боятся, что мы станем охотиться на них и убьем.
— А почему мы станем охотиться на них и убьем?
— Потому что они убивают наших овец. И еще потому, что в их шкурах тепло ходить зимой. Поэтому отец носит волчью шубу.
— Наш отец убил волка?
Кристофер в самом деле убил волка, но это был рассказ не для детских ушей. Матиас отер золу с клинка и положил его рядом с огнем. Он понимал, что от Бритты так просто не отмахнуться, но сейчас все внимание необходимо было сосредоточить на кинжале.
— Почему бы тебе не спеть для меня песенку? — сказал он. — Тогда твоя песня станет частью стали, так же как и ты сама, и этот клинок будет не только моим, но и твоим тоже.
— Какую песенку? Скорее, Мэтти, скажи какую?
Он посмотрел на нее, увидел, как зарделось от радости ее лицо, и задумался на секунду: может быть, он обрек ее на вечную связь с этим кинжалом, по крайней мере в ее воображении?
— «Ворона», — ответил он.
Эту песню пела им мать, и Бритта вызвала всеобщее изумление, когда в трехлетнем возрасте научилась играть ее на дудочке. В песне говорилось о принце, превращенном в ворона злобной мачехой, и о принцессе, которая, рискуя жизнью своего единственного ребенка, вернула ему человеческое обличье. Несмотря на череду мрачных событий, все заканчивалось благополучно — правда, Матиас больше не верил этой сказке, как верил когда-то. А вот Бритта до сих пор считала истиной каждое слово. Она запела высоким, дрожащим голоском, и вся сумрачная кузница наполнилась светом ее безгрешной души. Матиас был рад, что попросил ее спеть. Их отец, Кристофер, постоянно говорил ему, что человеку никогда не понять до конца загадки металла. И если клинок, выкованный в метель, отличается от клинка, сделанного при солнечном свете, — а кто станет сомневаться, что так оно и есть? — то разве чудесное пение Бритты может пройти бесследно?
Пока Бритта пела, он совершенно сосредоточился на последнем закаливании. Он взялся за рукоятки щипцов и схватил их раскаленными челюстями кинжал. Он добивался твердости, хотя твердость сама по себе еще не означает силы. Когда весь кинжал стал темно-синим, он застучал по нему молотком, придавая стали еще более темный оттенок. На самом кончике кинжала он оставил кусочек бледно-голубой стали — цвета неба в первое утро нового года. И все время, пока он работал, Бритта пела свою песню, Ворон завоевывал сердце принцессы, а в сердце Матиаса крепла уверенность, что отец действительно будет гордиться его кинжалом. Он сунул перегревшиеся щипцы в воду и взял другие, холодные, снова разложил слой угля, присыпал золой и поместил на него кинжал, подложив под кончик клинка сырой уголь. Когда лезвия сделаются такого же цвета, как волосы их матери, приобретут насыщенный медный оттенок, он вынет кинжал и понесет навстречу росе — и моменту истины. Он смотрел на сталь так, словно от этой полоски металла зависело его место во вселенной, поэтому и не услышал звука, с которым тело Бритты упало на пол. Услышал только, что песня внезапно оборвалась.
Он бросил через плечо:
— Бритта, только не останавливайся сейчас. Мы почти закончили.
Да, оттенки металла менялись, словно рождалось алхимическое золото, но ничто не нарушало молчания; он всем существом жаждал песни, потому что знал, понимал теперь всей душой — ее голосом куется именно этот кинжал, а никакой другой; этот клинок действительно не только его, но и ее тоже, они оба вложили в металл частицы своей души, придавая тем самым клинку благородство. Он отвернулся от горна, все еще удерживая в руках щипцы и ища глазами ее глаза.
— Мы почти закончили! — повторил он.
Он увидел, что Бритта распростерлась на земляном полу.
Голова расколота пополам, словно разбитый кувшин вина. Куртка, которую он на нее накинул, сползла с плеч. Ночная рубашка почернела от похожей на патоку жидкости, ручьями стекающей по светлым соломенным волосам.
А над ней, с безразличным лицом огородника, убившего лопатой крота, стоял коренастый парень с жидкой бородкой, на полголовы ниже Матиаса. Он был замотан в многочисленные драные тряпки, на голове — грязная зеленая шапчонка. У бедра он держал короткий кривой меч, испачканный черной липкой жидкостью с приставшими к ней обрывками волос Бритты. Когда этот парень оторвал взгляд от мертвой девочки, глаза его были холодны, как камни. Его блуждающий взгляд задержался на Матиасе не дольше, чем на наковальне и инструментах. Он пролаял вопрос на незнакомом языке.
Матиас стоял, ссутулившись, перед пышущим жаром горном, но в душе он ощущал лед и пустоту. В нем не осталось воздуха. Не осталось воли. Не осталось ничего — все знакомые чувства покинули его. Какая-то часть разума Матиаса спросила: неужели именно такие ощущения переживает клинок во время закаливания? И он нашел спасение в огне, где кое-что, как он знал, дожидалось его. Он развернулся и взглянул на свой кинжал, увидел, что лезвие приобрело цвет волос их матери: насыщенный медный цвет расползался по краям, подбираясь к темно-синей середине. Он чувствовал, что время последней закалки ускользает от него, а вместе с ним и все волшебство, порожденное им с Бриттой, а значит, и отец не станет гордиться, когда увидит их творение. Матиас не может бросить все просто так. Он сомкнул щипцы на рукоятке кинжала и стряхнул с него угли. Затем развернулся.
