Аббас увидел кинжал у него в руке, заметил прилипшую к телу, пропитанную кровью рубаху. Аббас поджал губы и покачал головой. Он поглядел поверх Матиаса, и Матиас обернулся: первый негодяй, которого он ткнул кинжалом, лежал неподвижно. Второй, полуголый, корчился в грязи, ослепленный, лишенный лица, и скулил от жалости к себе, шевеля разорванными губами. Аббас махнул рукой. Один из сопровождавших его всадников выехал вперед, вытащив меч; Матиас в восхищении уставился на безупречный дамасский клинок. Всадник остановился над хнычущим негодяем, наклонился вперед. Узорчатый меч взлетел, опустился почти беззвучно, и окровавленная голова покатилась в канаву.
Аббас подъехал к Матиасу поближе и протянул руку.
Матиас выпустил руку матери, вытер кинжал об рукав, снял с рукояти тряпку, вытер и рукоять. Взял кинжал за кончик и протянул Аббасу. Он не ощущал страха. Когда Аббас коснулся оружия, его брови изумленно поднялись. Он плашмя положил кинжал на ладонь, и его удивление усилилось. Матиас понял: это потому, что сталь еще не остыла. Аббас указал на кинжал.
— Твоя работа?
И снова Матиас понял вопрос, хоть и не понял слов. Он кивнул. И снова Аббас поджал губы. Он подъехал к дому, подался вперед в седле, вогнал кинжал на три дюйма в щель между косяком двери и стеной и с силой надавил на рукоять. Матиас вздрогнул, когда кинжал согнулся — согнулся гораздо сильнее, чем осмелился бы согнуть его он сам, рукоять пошла почти параллельно стене, — и страх пронзил его до кишок, что сейчас сталь треснет, но сталь не треснула. И когда Аббас отпустил рукоять, клинок принял прежнюю форму. Аббас выдернул кинжал, еще раз осмотрел его, взглянул на Матиаса. Они оба знали, что мальчику удалось выковать настоящий шедевр. Затем кинжал исчез в складках капитанского доломана, и Матиас понял, что больше никогда его не увидит.
Аббас отдал несколько приказов, Матиас проследил, как второй его лейтенант развернул коня и ускакал. Первый лейтенант, который так и не вложил в ножны дамасский меч, шагом подъехал к двум стоящим на коленях насильникам — тем, чья похоть так и не была удовлетворена. Они бормотали, умоляли, кланялись; он тычками заставил их пуститься бегом по улице, подгоняя уколами меча в спину.
Аббас развернулся и потянулся к задней луке седла, достал и раскатал белоснежное одеяло и перебросил его Матиасу. Матиас поймал одеяло. Оно было сделано из тончайшей ягнячьей шерсти. Матиас ни разу за всю жизнь не держал в огрубевших руках ничего столь прекрасного, столь нежного, он даже побоялся испортить вещь своим прикосновением. И недоуменно смотрел на Аббаса, сбитый с толку его даром. Аббас указал на тело матери, растянутое, словно туша на бойне, поруганное.
Матиас ощутил, как комок подступил к горлу, глаза наполнились слезами, ибо даром было не одеяло, а дань уважения к женщине, и доброта Аббаса тронула Матиаса до глубины души. Но на лице капитана появилось предостерегающее выражение, и Матиас интуитивно его понял. Он сдержал слезы, не позволил им пролиться. И Аббас, заметив это, снова восхитился мальчиком и кивнул. Матиас повернулся, развернул одеяло, оно опустилось ласковым покровом на тело матери. Слезы снова подступили к горлу, когда она навеки исчезла под ним, и он снова сдержал их. Она была мертва, но в то же время и не мертва, ведь она наполнила его сердце безграничной любовью, и он подумал, что, наверное, сейчас она на небесах, и еще: позволит ли ему Господь когда-нибудь снова увидеться с ней? Потом он услышал голос Аббаса и обернулся. Аббас повторил фразу. И, не понимая ни слова, Матиас понял исходящее от нее утешение. Он запомнил, как звучали эти слова. В следующие месяцы он слышал их много раз и узнал, что они означают.
— Всякая плоть есть прах, — сказал Аббас.
Из седельной сумки Аббас достал книгу. Зеленая кожа переплета была украшена волшебным золотым узором, и, словно позволяя Богу направить его руку, Аббас раскрыл ее наудачу. Он пробежал глазами открывшуюся страницу и замер, словно натолкнувшись на что-то возвышенное, священное, искомое. Оторвав взгляд от книги, он указал на мальчика.
— Ибрагим, — сказал он.
Матиас смотрел на него, не понимая.
Аббас снова указал на него нетерпеливым жестом:
— Ибрагим.
Матиас понял, что это его новое имя, которым собирается звать его капитан. На самом деле это было имя, которое избрал для него Аллах, ибо открытая наугад книга была Священным Кораном. Матиас заморгал. Матери больше нет. Бритты и Герды нет. Дома тоже нет. Отец вернется к зияющей пустоте на том месте, где оставил хозяйство и родных. Багровый капитан ждал, восседая на высоком арабском коне. Матиас указал на себя пальцем.
— Ибрагим, — сказал он.
Теперь и имени, которое дал ему отец, тоже не было.
Аббас кивнул, закрыл священную книгу и убрал ее. Лейтенант вернулся с оседланной лошадью и передал поводья Матиасу. Матиас понял, что ему предстоит уехать вместе с красными всадниками и огромный мир разверзнется перед ним, словно бескрайняя пропасть. Аббас не оставил ему выбора. Или, наоборот, Матиас был избран. Он не колебался. Он сел на коня, ощутив под собой его жизненную силу; с такой высоты мир выглядел уже иначе и гораздо величествен нее, чем он ожидал. Он наклонился к уху коня и, как научил его отец, прошептал, словно перед заменой подков: «Не бойся, мой друг».
Аббас поехал, лейтенант вслед за ним. Матиас поглядел вниз на накрытое одеялом тело и подумал об отце. Ему никогда не узнать той магии, которой мог бы научить его отец, той любви, которая была самым сильным его волшебством. Сломайся черный клинок или позволь Матиас слезе покатиться по щекам, возможно, всадники оставили бы его хоронить убитых. Но он не мог этого знать: ведь он был еще ребенок. Матиас подавил душевную боль и пустил своего нового коня вскачь. Он ни разу не оглянулся. Хотя и этого он тоже не знал, Война была теперь его хозяйкой, его ремеслом, а Война ревнива, она требует любви только для себя одной.
Когда они ехали по улице, мимо пылающих домов и деревенских жителей, отводящих глаза, Матиас увидел останки тех двух дьяволов. Их обезглавленные тела плавали в больших мутных лужах крови, а побелевшие глаза отрубленных голов глядели в землю. Отрезвевшие товарищи мародеров мрачно строились под ружьями турецких командиров. Эти люди, узнал потом Матиас, были наемниками, которые собрались под знамена султана в поисках богатств: безземельные неудачники и преступники, валахи и болгары, грязная пена, отребье без понятия о дисциплине, без военных навыков, ждущее от войны лишь наживы. Казнь должна была продемонстрировать, что они покусились на собственность султана: ведь все, что есть на этой земле, принадлежит ему. Каждое зернышко пшеницы, каждая чарка вина, каждая овца, каждый мул, каждый житель деревни. Любой мужчина, женщина и ребенок. Каждая капля дождя, которая упадет на землю. Все это принадлежало его августейшему величеству, как принадлежал теперь и юный Ибрагим.
Вот так в год 1540-й Матиас, сын кузнеца, стал девширме, как называли христианских юношей, захваченных во время завоеваний и включенных в число «рабов ворот». Через множество диковинных земель предстояло ему проехать, множество странных вещей повидать, прежде чем сказочные минареты старого Стамбула поднялись впереди, сияя на солнце своими золотыми полумесяцами. Поскольку он сделался убийцей прежде, чем стал мужчиной, ему предстояло учиться в эндеруне, внутреннем дворе Топкапы-Сарая. Он присоединится к пылкому братству янычаров.
[2]
Он изучит странный язык, традиции и многие военные искусства. Он узнает, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его, он будет жаждать биться и умереть во имя Аллаха. Ибо неведомая судьба, навстречу которой он ехал, обрекла его на то, чтобы посвятить жизнь тени Господа на земле, падишаху Белого моря и Черного, спасителю всех народов мира, султану из султанов, королю королей, Законодателю, Великолепному, императору Оттоманской империи, шаху Сулейману.
[3]
