Но ревность все равно мучила ее.
Она хотела, чтобы Ампаро была счастлива, — Карлу переполняла радость за нее. И все же в то же самое время сердце ее разъедало тяжелое чувство. Грубость собственных фантазий пугала ее, но да, Карла хотела бы, чтобы это она стонала по ночам под мускулистым телом Тангейзера. Она жаждала нежности, поцелуев и любовных взглядов. Она хотела бы, чтобы он привез посеребренный гребень с турецкого базара ей. Подобная мелочность наполняла ее отвращением к себе самой, и, чтобы не сорваться, она старалась избегать Ампаро. Хотя Ампаро нельзя было винить за то, что она отдалась такому человеку. Ампаро знала, что такое сдержанность, так же как дикая лошадь знает, что такое удила. Ампаро познала такое, что в сравнении с этим беда Карлы казалась пустяком. Если кто и заслуживал счастья, то эта девочка. И здесь Господь снова проявил справедливость и мудрость. Он послал Карле это испытание, чтобы закалить ее душу. Она понимала. Ниточка, связывающая их троих, была тонкой, а вокруг них каждый день бушевали неистовые силы. Карла молила, чтобы не ей довелось разорвать эту нить. Не важно, что она чувствует, она сделает все, лишь бы не встать между ними. Вот в этом, сознавала она, и заключается причина, по которой она оказалась в «Сакра Инфермерии». В госпитале переживания, подобные ревности, были полной нелепицей.
Спустились сумерки, монахи зажгли три лампы, которые будут гореть всю ночь, защищая больных от наваждений, сомнений и ошибок. Два брата-прислужника, пришедшие на ночное дежурство, переходили от постели к постели со свечой в одной руке и кружкой в другой.
— Вода и вино от Господа, — говорили они каждому пациенту.
Перед тем как стемнело окончательно, в госпиталь пришел Ла Валлетт. Он мало говорил, от него почти не исходило душевного тепла, которое смогла бы ощутить Карла, но его присутствие воодушевляло раненых, все они выбрались из своих постелей, чтобы приветствовать его. Он заметил Карлу, сидящую рядом с Анжелу, одна бровь на мгновение удивленно взлетела на высоком лбу. Он ничего ей не сказал и вскоре ушел, провожаемый нестройным хором радостных восклицаний.
Когда Ла Валлетт ушел, отец Лазаро подошел к Карле, давая понять, что и ей пора уходить. Он не произнес ни одного слова похвалы, но, кажется, теперь относился к ней с большей теплотой, она чувствовала, что его уважение к ней возросло. Когда Лазаро отошел, она повернулась к Анжелу.
— Теперь мне надо идти, Анжелу, — сказала она. — Спасибо за все то, что ты дал мне.
Она поднялась.
— Вы придете снова, госпожа? — спросил Анжелу.
Карла посмотрела на него. За весь день он заговорил первый раз. И по тону, каким он задал свой вопрос, она поняла, что он вручает ей свою жизнь. На миг она задохнулась.
— Да, конечно приду, — сказала она. — С самого утра.
Анжелу выставил перед собой два одеревеневших кулака, словно желая сложить руки в молитвенном жесте.
— Благослови вас Господь, госпожа. Пусть Он приведет вас целой и невредимой к вашему сыну.
Глаза Карлы наполнились слезами. Голос отказался повиноваться. Она развернулась и поспешно пошла к арке двери.
* * *
Карла вышла из палаты, чувства сдавливали ее грудь. Она отдала что-то, взятое у себя, что-то угодное Богу. Это чувство было ей незнакомо. И чудесно. Ее жизнь была жизнью человека берущего и человека, у которого отбирают. Она болталась, как пробка на воде. Ее благотворительность носила абстрактный характер, была вкладом в вечность, которой она не заслуживала. Она взяла к себе Ампаро, чтобы самой избавиться от одиночества, чтобы иметь возможность по-матерински заботиться о ком-то. Даже ее стремление отыскать сына было частично вызвано желанием избавиться от чувства вины, грызущего ей сердце. Но сегодня Христос наполнил ее Божественной любовью, любовью ко всему сущему, любовью даже к собственной убогости, ибо это была правда: именно здесь, среди убогих, проще всего отыскать Христа. Она шла обратно между рядами раненых, их боль превращалась в негромкую молитву, их стоны заглушала стоическая гордость, сдерживающая их. Потом, когда ночными лодками привезут из Сент-Эльмо новых увечных, с хирургических столов понесутся крики и Лазаро проведет полночи, испачканный по локоть в крови.
Вечерний воздух за порогом был так сладостен, что все ее чувства оцепенели, голова закружилась, она остановилась и закрыла глаза из опасения упасть. Пушки все еще грохотали на севере, громче, чем раньше. Когда она смогла вдохнуть полной грудью, она различила в воздухе запах от полевых костров и готовящегося мяса и ощутила голод. Голод, которого никогда не знала. Заслуженный голод. Как странно чувствовать себя такой живой посреди всех этих смертей. Как ужасно. Во всем мире не было места более трагичного, чем это, но она не захотела бы сейчас оказаться ни в каком другом месте. Жизнь, которую она вела, женщина, которой она была, — все это казалось сейчас бесконечно далеким. Что же с ней будет, когда все это закончится?
Она ощутила на плече чью-то руку.
— Карла…
Открыла глаза и увидела Ампаро, глядящую на нее. Глаза ее ярко сияли, это любовь светилась в них. У нее в волосах был гребень слоновой кости, прекрасной работы. Карла обнаружила, что этот подарок больше не выводит ее из себя, и ощутила огромное облегчение. Ампаро просто светилась. Или же это Карла видела мир в новом свете и замечала свечение в тех вещах, к которым была слепа до сих пор? Чувства снова захлестнули Карлу — радость, смешанная с печалью. Ничего не говоря, Ампаро обняла ее, Карла прижалась к ней, вдруг ощутив себя ребенком, больше всего потому, что в руках Ампаро была сила — сила, о которой она никогда не подозревала, поскольку не интересовалась. Мир Карлы перевернулся вверх дном. Но она почему-то ощутила себя свободной. Ампаро погладила ее по волосам.
— Тебе грустно? — спросила она.
— Да. — Карла подняла голову. — Нет. Грустно, но от этого хорошо.
— От грусти никогда не бывает плохо, — сказала Ампаро. — Грусть — это то зеркало, в котором отражается счастье.
Карла улыбнулась.
— А я счастлива. Особенно счастлива видеть тебя. Я по тебе соскучилась.
Ампаро сказала:
— Я хочу познакомить тебя с моими друзьями.
Ампаро никогда раньше не говорила, что у нее есть друзья, но и она сильно изменилась за последние дни. Не привязанная больше к одной только Карле, она была похожа на вырвавшуюся из клетки птицу. По духу она была ближе этим людям, чем могла когда-нибудь стать Карла. Она бродила по улицам и верфям, пользуясь свободой безымянности, какой Карла не знала никогда. Карла посмотрела на госпитальную лестницу, под которой стояли, ожидая, два юных мальтийца. У старшего, наверное лет двадцати, на месте правой руки была недавно перебинтованная культя. Она помнила его по госпиталю. Его привезли прошлой ночью и отпустили этим вечером. Его лицо до сих пор было серым от боли, глаза до сих пор пустые и застывшие от пережитого ужаса битвы.
Младший, совсем еще мальчишка, может быть, лет четырнадцати, был босоног и неумыт. Детская гладкость и нежность плоти, которые должны бы смягчать его черты, были начисто выжжены той жизнью, какую он вынужден был вести, — у него были острые, как лезвие бритвы, скулы и орлиный нос. Глаза — темные и дикие, словно он едва сдерживал запертую внутри его энергию. Он нес кирасу и шлем, надетый на убранный в ножны меч; оружие и доспехи, как решила Карла, принадлежат другому юноше. В отличие от своего товарища, который опустил глаза, когда она взглянула на него, младший смотрел на нее с живым любопытством. Она задумалась, в своем нынешнем возвышенно-духовном состоянии: что же он в ней увидел?
