У них не было мыслей относительно старости, точно так же как и раньше у них не было мыслей относительно жизни. Они стали старше, чем могли представить себе в детстве, и не знали, куда девать эти сверхурочные часы. Все давно закончилось, занавес опущен, хлопанье кресел в зрительном зале давно стихло, а они все стояли на пустой сцене с давно отыгранными ролями, стояли без текста, без режиссера, без зрителей. Они уже не различали дней, о праздниках узнавали из телевизоров и по радио, тогда они покупали более дорогие, чем обычно, колбасы, пирожное, бутылку вина и садились молча за стол, машинально крестились перед едой, выдерживали друг с другом за столом эти десяток-другой минут, а потом прятались по углам, каждый к своему экранчику, возвращались в свои пещеры, завороженные тенями на стенах. Ритуалы перешли в привычки. Брат старого К. с бутылкой дешевого пива каждую ночь засыпал перед включенным телевизором под эротические программы, грезя о счастливом завершении своих любовных неудач. По прочтении вечерних молитв и выключении Единственного Радио Настоящих Поляков сестра старого К. слышала за стеной шелест Голой Правды, входила в комнату брата и, затыкая уши и отводя взгляд, подходила к телевизору и выключала его из сети, а посмотрев потом на блаженное выражение лица спящего братца, толкала его в бок, чтобы нарушить грешный сон, вынимала из его руки бутылку и вкладывала вместо нее четки. Сон у брата старого К. был крепким, нелегким в плане перепрограммирования, а потому утренние пробуждения с четками регулярно ввергали его в хоть и мелкий, но все же дискомфорт совести.
Мать окончательно капитулировала перед бесконечно длинными солитерами латинских сериалов; они бесповоротно угнездились в ней и размножались, она чахла от них и худела, но ничего не могла поделать, эти солитеры были единственным дармовым кормом для ее организма, самым доступным, только ими она питалась, целыми днями напролет, в сыром виде, повторяя:
— Только благодаря им я знаю, какова она, настоящая жизнь; это мое последнее удовольствие, и я никому не позволю отнять его у меня. Довольно я со всеми вами навоевалась, оставьте меня в покое на старости лет, — говорила она и пожирала солитеры сериалов, иногда по два сразу, переживая их и пережевывая, даже не подозревая, что в покусанном и поделенном на части виде они регенерируют в ней и выедают ее изнутри и что самый лакомый кусок для них — мозг, они уничтожают друг друга в родном гнезде в борьбе за сей деликатес; видимо, она жила только потому, что солитеры вели в ней смертельный бой за доступ к мозгу, бой такой жестокий, что редко кому из них выпадало минутное наслаждение паразитировать внутри ее черепа: его тут же сжирал соперник.
Старый К. между тем жил уверенностью, что самое хорошее в его жизни еще предстоит, уверенностью, которую он обрел, когда подвел итоги своей жизни и понял, что до сих пор с ним случались только несчастья; он ходил по дому и говорил:
— Что поделаешь, не всех счастье встречает смолоду, некоторых только в старости начинают ценить, видать, и моя судьба такова, хоть, правда, в том, что касается старости, я бы поостерегся говорить. «Не знаете ни дня, ни часа», — говорил Господь, а с какой тогда стати нам мерить жизнь прожитыми днями, ведь в счет идет не то, кто сколько прожил, а то, кто сколько еще будет жить, и что-то мне сдается, что в этом отношении я гораздо моложе не только всех вас, но и многих засранцев, например моложе сына моего дурного, который с этим его образом жизни долго не протянет, это как пить дать; когда еще он жил с нами, на него можно было влиять, но теперь он покатился по наклонной и окажется в сточной канаве; что делать, не удалось отцу уберечь ребенка, это поражение, а что делать, но, как я говорил, со мной уже все несчастья случились, теперь должна пойти полоса удач, теперь должно что-нибудь хорошее случиться, чувствую…
И, философствуя так, так о предчувствии своем разглагольствуя, он со всей страстью предавался игре в лото, с поразительной последовательностью не попадая даже в самые маленькие выигрыши, писал сутяжнические трактаты, разоблачающие фирмы, которые за покупку раскуроченного будильника обещали новый автомобиль или же за заказ энциклопедии, стоящей в два раза дороже, чем в книжном магазине, плюс стоимость пересылки с Сейшельских островов, гарантировали ему высокую денежную премию; он требовал все эти призы, высылая по нескольку писем каждый день, и говорил:
— Что это за время за такое воровское, без зазрения совести средь бела дня человека обманывают, эх, если б у меня были деньги на юриста, эх, если б я был руководителем, я бы истребил эту заразу, с корнем бы выдрал, а им что, им и в тюрьме слишком хорошо, на наши налоги их содержат, и у них там лучше, чем в отеле, надо бы вернуть смертную казнь и не миндальничать, и так людей слишком много, трахаются, как кролики, особенно эти бандитские морды, которые проживают в нашем районе, из них тоже ничего хорошего не вырастет; я, наверное, программу стерилизации разработал бы и охватил ею все дерьмо с недостаточным коэффициентом умственного развития, потому что даже если лопату одному такому или какому другому дать, то он по башке кого треснет и убьет, вместо того чтобы выкопать что надо, ой, я бы уж навел порядок, сперва в этом городе навел бы…
Он даже принял участие в выборах в городской совет, в какой-то из партий обнаружился его старый институтский приятель, и ему разрешили в знак «признания его непоколебимой позиции и бескомпромиссности» выступить в качестве кандидата с последним номером по партийному списку, разумеется при условии внесения соответствующей суммы на «цели раскрутки»; старый К. собрал все пенсии за два месяца — свою, сестры и брата (мать отказала в поддержке: «На старости лет у тебя крыша съехала, мужик, я не дам тебе меня в могилу загнать, у меня есть четыреста пятьдесят злотых на месяц, и я тебе на них жрать готовлю, я этого в грязь не брошу! Старый, а дурной, ты думаешь, что тебя там так и ждут, что тебе уже место в кресле приготовили, что тебе уже стол поставили, чтобы было куда ноги положить, шут гороховый, простофиля!»), и внес на счет партии, и выступил кандидатом, и в течение месяца разражался филиппиками против врагов, рассылал обещания друзьям, делил медвежьи шкуры, а потом, когда провалился с треском, впал в глубочайшую депрессию. Закрылся в своей комнатке и не выходил до тех пор, пока не удалось найти объяснение поражению на выборах, сидел взаперти, отказываясь от пищи, позволяя только сестре приносить ему минеральную воду; он объявил голодовку протеста против двуличных и неблагодарных людей, которые предали его в момент истины, он голодал и произносил монологи, доносившиеся из-за двери. Сначала был библейско-мученический период:
— Ах, Боже мой, Боже, зачем Ты так испытываешь меня, зачем выбрал меня на роль Иова, зачем осыпаешь меня отовсюду поражениями и несправедливостями, о Господи, что сделал я Тебе такого? Всю жизнь только гнусность человеческая язвит сердце мое, зачем же Ты испытываешь терпение мое, зачем измываешься надо мной?!
Через пару дней, когда он уже слегка оголодал, он стал еще более раздражительным:
— Глупая жена, глупый сын, глупая родня, глупая семья, глупые соседи, глупое человечество, глупая жизнь, глупость, все глупость!
А когда мать убедила домочадцев, что пора психиатра вызывать, старый К. оголодал настолько, что решил выйти из своей кельи, сохранив при этом остатки прежнего фасона; его вывод был таков:
