– Это не мое. Я снимаю квартиру. Контракт второй руки.
– Понятно… – Реттиг сел на диван. – У тебя здесь и ударная установка… Играешь?
– Так, немного…
– Здорово… – Он поднял указательный палец, будто его посетила внезапная мысль. – Можем объединиться… Наш ударник только что сделался папашей и все время пропускает репетиции.
– Ну что ж… – Ян не стал обдумывать предложение – оно ему показалось заманчивым. – Конечно, ритм держать могу, но… я не особенно хорошо играю.
– Или чересчур скромен, – коротко рассмеялся Парс. – Но попробовать-то можно?
Он залез в пакет и достал дымящийся кебаб в булке, завернутой в фольгу.
– Хочешь? – Реттиг очевидно голоден. Даже глаза заблестели.
– Нет… ешь на здоровье.
Ян запер входную дверь:
– А как ты узнал, где я живу?
– Посмотрел в больничном компе. Там адреса всех служащих. – Реттиг откусил большой кусок. – Ну и как ты там… в садике?
– Хорошо… только это не садик. Подготовительная школа.
– Ладно, ладно… и как ты там, в подготовительной школе?
Ян помолчал, потом спросил:
– А ты в самом деле работаешь в Санкта-Патриции?
– Конечно. Четыре ночи в неделю, остальное время свободен. Тусуюсь с «Богемос».
– И ты там охранник?
– Мы предпочитаем слово «санитар». Я работаю больных, а не против. Очень мирная публика. Большинство, по крайней мере.
– И часто ты с ними встречаешься?
– Каждый день. Вернее, каждую ночь.
– И знаешь, как кого зовут?
– Большинство – да… – Реттиг откусил кебаб, – но все время появляются новые. Кто-то уходит, кто-то приходит на его место.
– Но старожилов-то… если можно так сказать… старожилов… ты, наверное, знаешь, правда?
Реттиг предостерегающе поднял руку:
– Не все сразу. Мы можем, конечно, поговорить о наших гостях, но сначала… сначала ты должен определиться.
– Определиться… с чем я должен определиться?
– Хочешь ли ты нам помогать.
Ян отошел к стене:
– Тогда расскажи чуть побольше… «У Билла» ты намекнул что-то насчет запретов…
Реттиг кивнул:
– Об этом и речь. В Патриции – жуткая бюрократия. Особенно в закрытых отделениях. Там управляет денбез.
– Денбез… – Ян вспомнил, что он сам дошел до этого дурацкого сокращения. Ночбез – денбез. – Твои коллеги в дневное время? Дневная безопасность?
– Йепп. – Реттиг завел глаза к потолку. – Больные не имеют права писать, кому хотят, их почта проверяется. Им нельзя смотреть ТВ, нельзя слушать радио, их все время обыскивают.
Ян понимающе кивнул – он вспомнил, как проверяли его сумку на входе, когда он приехал в первый раз.
– Люди устают. Просто-напросто устают от постоянного контроля. Мы с ребятами много об этом говорим. Спокойные больные имеют право на контакт с окружающим миром.
– Ты так думаешь?
– Хотя бы через письма… им же пишут письма. Родители, друзья, сестры и братья. Но денбез перехватывает письма. Или вскрывает… перлюстрирует, говоря по-научному… Нам нужна твоя помощь.
– А что я могу сделать? – Ян внимательно посмотрел на Реттига. – Никто из подготовительной школы не имеет доступа в больницу.
– Как это не имеет? – быстро спросил Реттиг. – Ты имеешь, Ян… ты и твои дети.
Он ждет возражений, но Ян молчит.
– Вы имеете право входа в комнату свиданий фактически бесконтрольно… там нет ни камер, ни проверок. А по ночам в комнате никого. Туда может прийти кто угодно и спрятать где-нибудь пачку писем… писем, которые я могу захватить и пронести в больницу.
Ян быстро оглянулся – ему показалось, что за спиной у него стоит доктор Хёгсмед.
– А письма? Откуда приходят письма?
– Оттуда, где их пишут, – пожал плечами Реттиг. – Пачки писем приходят каждый день. Большинство скрывают от больных. Но у меня есть приятель на почте, он работает на сортировке. Здесь, в городе. Он уже начал откладывать письма… он их не читает, конечно, но принцип простой: письмо написано от руки и адресовано в клинику Санкта-Патриция. Откладывает, а потом передает их мне. – Реттиг довольно улыбнулся, но Ян не стал улыбаться в ответ. – Но я сам не могу ничего пронести в больницу. Нас проверяют.
– То есть содержание этих писем неизвестно? Вы не знаете, что в них?
– Как это не знаем… Бумага. Бумага со словами. Обычные письма.
Ян посмотрел на него долгим взглядом:
– Я не связываюсь с наркотой.
– О чем ты? Никакой наркоты. Ничего противозаконного.
– Но вы нарушаете правила.
– Да… но Махатма Ганди тоже нарушал правила. В благих целях.
Они помолчали.
Ян прокашлялся.
– Можешь рассказать о ваших больных?
– Каких именно?
Ян не хотел называть имя Рами. Не сразу.
– Я видел на территории старую женщину… седая, в черном пальто. Она сгребала листья за оградой. Она пациентка или работает у вас?
Улыбка исчезла с лица Реттига.
– Пациентка. И она не такая старая, как может показаться.
– А потом стояла и смотрела на детей.
– Она только этим и занимается. С тех пор как организовали ваш… вашу подготовительную школу. Как только ее выпускают во двор, сразу идет к ограде и смотрит.
– Любит детей?
Реттиг помолчал.
– У нее было трое. Была замужем за картофелеводом в Блекинге… лет двадцать пять назад. Муж ее по пятницам уезжал в город – на переговоры с заказчиками. Но в один прекрасный день Маргит узнала, что он снимает комнату в гостинице и там встречается с любовницей… а может, и не с одной. И тогда она достала из шкафа его двустволку.
– Поехала в гостиницу и застрелила мужа? – предположил Ян.
– Нет… – Реттиг покачал головой. – Она вывела детей во двор и застрелила их. Двумя выстрелами уложила старших, а потом перезарядила ружье и застрелила младшего… С тех самых пор она за решеткой.
Он замолчал. И Ян не знал, что на это сказать. Хотел сказать – прямо как Медея, но воздержался.
Реттиг доел свой кебаб. Он встряхнулся, словно хотел поскорее забыть неприятное воспоминание, и продолжил:
– Не волнуйся. Маргит никакой опасности для твоих малышей не представляет… Она не имеет права встречаться с детьми.
– Я не уверен, что хотел все это узнать.
– Но узнал, – тихо заключил Реттиг. – Есть много такого, чего люди не хотели бы знать о своих ближних… Я, например, знаю слишком много.
