Тут же раздался грохот, все затряслось, посыпались куски штукатурки, затем показалось, что выламывают потолок, и щебень сыпался в миску. В проем просунулась колоссальная Ложка и стала быстро ходить по кругу. По ощущению, она состояла из горячего плотного студня, но была празднично расписана по черному фону желто-белыми ромашками и элементарными птичками. Дунаев поднял глаза и увидел, что, несмотря на осыпавшуюся штукатурку и отчасти лепнину, потолок цел и по-прежнему украшен серо-розовыми кучевыми облаками, на которых лежали румяные обнаженные тела богов и богинь. Люстра по-прежнему свисала хрустальной гроздью из сердцевины сгустившихся облаков.
Ложка проходила прямо сквозь потолок и сквозь люстру. Но она двигалась по кругу все быстрее. Поначалу она неслась сквозь вещи и людей, лишь вспархивали салфетки, летели цветы и пушились волосы на головах. Но чем больше была скорость Ложки, тем плотнее и реальнее она становилась – вскоре полетели стулья, одного господина швырнуло в угол, затем швырнуло даму, затем вдребезги разлетелась китайская ваза, стало сносить и разбивать статуи, картины. Стулья летели и разбивались о стены. Мужчины в черных фраках и женщины в узких платьях прижимались к стенам, стараясь не попасть под Мешалку, которая уже стала не видна – она вышла на такие обороты, так свистела, что не видать стало ничего, кроме этого вихря в центре. Люди растрепанно распластались по стенам, по углам, в разметавшихся фраках и платьях, но никто не покидал залы, хотя со всех сторон огромные белые двери стояли распахнутыми в соседние помещения.
Женщина-медиум по прозвищу Бездна де Небо стояла неподвижно у стены, с совершенно спокойным лицом. Глаза свои она не открывала. Наконец она стала медленно поднимать правую руку. Ложка стала замедляться и наконец остановилась посередине залы, сверкая своими птичками и цветами.
Вокруг все было разбито, перемешано. Цветы, куски штукатурки, лепнины, мрамора, разбитые бутылки, вазы и блюда – все это напоминало салат. Дунаев увидел, как по стенам, по рельефным изображениям цветов, течет белое вино – совсем близко от его лица. Это бутылку бросило и разбило о стену.
– Спасибо, Ложка, что размешала, – сказала медиум. – Теперь уходи.
Ложка исчезла.
– Вызываем Нефть, – произнесла летчица-медиум. – Нефть, приди.
Тут же в огромных окнах вылетели все стекла, словно от страшного давления, и в залу потоком хлынула жирная, добрая, черная нефть. Она лилась рывками, неровно, странно чавкая, быстро заливая паркет, инкрустированный гербами. Черная жидкость вскоре стала заливаться в туфли и ботинки, некоторые гости стали забираться на стулья, но стулья были сильно перебиты и разбросаны Ложкой, среди них не так уж и много стояло целехонькими.
«В этом мире разрыв между живыми существами и неживыми вещами гораздо глубже, чем у нас, – подумал Дунаев. – Вещи кажутся более хрупкими. Живые существа, напротив, почти неуязвимы».
Действительно, почти все вещи в комнате оказались разбиты или повреждены, многие просто превратились в ошметки и в щебень, смешаны воедино, как смешивают еду, но многочисленные гости все остались без царапинки, только прически и платья поистрепались, но никто даже не испугался – напротив, все лица, на которые падал дунаевский взгляд, светились упоенным увлечением и упругой светской воодушевленностью. Глаза дам ярко блестели среди растрепавшихся локонов. Не менее ярко блестели и глаза мужчин, у всех были растрепаны усы, и бакенбарды, и прически, да так тщательно, словно их специально ворошили. Чуть ли не сам Ворошилов. Теперь они делали вид, что пытаются спасти свои платья и туфли от нефти, но нефть быстро прибывала, и скоро все уже стояли в нефти по грудь, за исключением тех, кто взобрался на уцелевшие стулья или пристроился на постаменте статуи, на мраморном камине или же на спинке дивана. По черной нефти плыли цветы и ошметки праздничного стола. Даже устрицы – еще живые, уже обрызнутые едким лимонным соком, но не съеденные, – ежились, обнаженные, в своих открытых раковинах, проплывая, словно в гондолах, подрагивая от чересчур яркого света люстр.
Нефть подбиралась уже к белому накрахмаленному галстуку Дунаева, заколотому алмазной запонкой, и сочные волны прибили к его лицу корзиночку в виде плетеного лыкового галеона, на дне которого лежал надкушенный персик.
– Наверное, время есть сладкое и выпить немного крепкого, – прозвучал над головой Дунаева незнакомый девичий голосок. Он поднял глаза и увидел девушку лет не более тринадцати, в белом платье. Девушка примостилась на каминной полке и, изогнувшись, протягивала ему граненую рюмку с чем-то прозрачным и крепким.
– Благодарю. Вы очень любезны, – ответил Дунаев и выпил предложенное, что оказалось греческой анисовой водкой. – Позвольте узнать ваше имя.
– Кори Фармак.
– Счастлив познакомиться с вами, – искренне сказал Дунаев, глядя в теплые, нежные, раскосые глаза.
Кори Фармак, девочка из Черной Дыры.
Красные носит перчатки. Белые любит сыры.
Кори, Кори, возьми меня, детка, туда,
Где облака становятся ветром
И пухлым алмазом – вода.
Оттуда вернусь я трезвым. Трезвее, чем минерал.
И скажут мне добрые люди, что отныне я – адмирал.
Что в моем распоряжении море, лодки и корабли,
Привкус холодной водки вдали от родной земли.
Кори, ты очень sexy. На пальцах следы чернил.
За эти лиловые пятна я некогда умер и жил.
На твое детское тело я променяю богинь,
И ветер заверит дело, тихо свистнув: «Аминь!»
– Нефть, остановись, – произнесла Бездна де Небо.
Нефть перестала прибывать и застыла не уровне лиц тех, что не влез на возвышения. Теперь казалось, здесь плавает в черном много нарядных голов. Гости спокойно улыбались друг другу. Кто-то передавал припасенные рюмки с анисовой водкой. Люстры отражались в нефти.
– Достаточно бы искорки, чтобы все вспыхнуло, – заметил Радужневицкий. – Но в этом мире нет огня. Заметь – ни одной свечи, и никто не курит.
Вальдо фон Дунаев взглянул на устрицу, которая проплывала мимо его лица в своей открытой раковине, и ему вдруг захотелось стать ею.
И он стал ею. И поплыл.
Глава 36
Венеция
Кажется, он поднялся еще выше по телу здешнего Пуруши, которого австрийцы называли Гурвинеком или Курчавым. Гигант, видно, был ни жив ни мертв. Какие-то части его тела загнивали, другие ломились от свежести. Дунаев прибыл на его Плечо улиткой, ушел с него устрицей. Ему все еще хотелось увидеть лицо этого испещренного записями и событиями великана, лицо Европы, но оно было слишком огромным, его не охватить было взглядом. Если бы далеко в небе появилось вдруг зеркало – колоссальное (но кажущееся на расстоянии крошечным зеркальцем), поддерживаемое парящими ангелами и снежными троллями, – оно, наверное, смогло бы отразить это европейское лицо, но зеркало это давным-давно разбилось в мелкие дребезги, и его микроскопические осколки сверкали теперь в некоторых сердцах и в некоторых глазах.
