Капрал Лист понимал это слишком ясно, видения открывали ему историю, которой лучше бы сгинуть в веках. Знание раздавило его — как и всех нас подавляет знание, полученное слишком великой ценой. Но я хочу большего!
Начали появляться каирны — груды камней, увенчанные тотемными черепами. «Это не могилы, — сказал Лист. — Это места древних битв, разных кланов, здесь яггуты останавливали своё бегство и отвечали ударом на удар».
День уже угасал, когда колонна достигла последней высоты: широкий смешанный батолит, казалось, стряхнул с себя покров известняка, так что обнажилась порода цвета вина. Плоские безлесные прогалины украшали валуны, расположенные спиралями, эллипсами и коридорами. Кедры сменились соснами, а число окаменевших деревьев уменьшилось.
Дукер и Лист ехали в последней трети колонны, где раненых прикрывала потрёпанная пехота арьергарда. Когда последние повозки и немногочисленный скот преодолели подъём и вышли на ровную землю, солдаты быстро расположились на гряде, взводы рассыпались по удобным позициям и естественным укреплениям, которые позволяли контролировать подходы.
Лист остановил свою повозку и поставил тормоз, затем поднялся на козлах, потянулся и взглянул на Дукера беспокойными глазами.
— Лучшие точки обзора всё равно здесь, — заметил историк.
— Всегда тут были, — сказал капрал. — Если пойдём к голове колонны, найдём первую.
— Первую?
Кровь отлила от лица юноши, значит, его одолело новое видение — мир и время, увиденные нечеловеческими глазами. Миг спустя он задрожал, вытер пот со лба.
— Я покажу.
Они молча пошли вдоль притихшей колонны. Люди начали разбивать лагерь, но движения их казались деревянными, солдаты и беженцы двигались, будто машины. Никто даже не пытался ставить палатки — все просто бросали одеяла на землю. Дети сидели неподвижно и смотрели на взрослых глазами стариков и старух.
Лагеря виканцев выглядели не лучше. Не было спасения от произошедшего, от образов и картин, которые вновь и вновь безжалостно воскрешала память. Всякий слабый, земной жест привычной жизни разлетался вдребезги под весом знания.
Но был и гнев — раскалённый добела, глубоко скрытый в сердцах, словно под слоем торфа. Только он ещё мог гореть. Так мы и движемся, день за днём, бьёмся во всех битвах — внутренних и внешних — с несгибаемой яростью и решимостью. Все мы оказались там, где живёт теперь Сон, в месте, лишённом рациональной мысли, в мире, утратившем всякую связность.
Когда Дукер и Лист добрались до авангарда, они увидели выразительную сцену. Колтейн, Бальт и капитан Сон стояли перед выстроившейся в десяти шагах от них неровной шеренгой последних выживших инженеров.
Кулак повернулся к новоприбывшим:
— Ага, хорошо. Я бы хотел, чтобы ты стал этому свидетелем, историк.
— Что я пропустил?
Бальт ухмыльнулся.
— Ничего. Мы только совершили чудное чудо — собрали в одном месте сапёров: ты-то, наверное, думаешь, что битвы с Камистом Релоем были кошмарной тактической задачей. Но вот они — смотрят так, будто их в западню заманили или что похуже.
— А заманили, дядя?
Ухмылка командора стала шире.
— Может быть.
Колтейн шагнул к строю солдат.
— Знаки отличия и жесты признания всегда звучат пустыми — это я знаю, но что мне ещё остаётся? Вожди трёх кланов пришли ко мне, чтобы просить разрешения официально принять вас всех в свои кланы. Возможно, вы не знаете, что скрывается за такой беспрецедентной просьбой… хотя, судя по лицам, знаете. Я почувствовал, что должен ответить от вашего имени, ибо знаю вас, солдат, лучше, чем большинство виканцев, в том числе — лучше этих вождей. В итоге они покорно отозвали свои прошения.
Он долго молчал.
— Тем не менее, — наконец продолжил Колтейн, — я бы хотел, чтобы вы знали — этим они хотели оказать вам честь.
Ах, Колтейн, даже ты не слишком хорошо понимаешь этих солдат. Хмурый вид вроде бы выказывает неодобрение, даже презрение, но послушай — ты когда-нибудь видел, чтобы они улыбались?
— Потому в моём распоряжении остаются лишь традиции Малазанской империи. На переправе было довольно свидетелей, которые во всех деталях живописали ваши свершения, и среди всех вас, включая павших товарищей, естественное руководство одного было замечено снова и снова. Без него в тот день мы потерпели бы истинное поражение.
Сапёры не двигались и продолжали хмуриться ещё сильнее.
Колтейн подошёл к одному из инженеров. Дукер его хорошо помнил — приземистый, лысый, невероятно уродливый сапёр, глаза, как щёлочки, нос приплюснутый. Он с вызовом носил части доспехов, в которых Дукер опознал униформу командоров армии Апокалипсиса, впрочем, шлем у пояса мог бы украсить собой любую антикварную лавку Даруджистана. Другой предмет у пояса сапёра историк поначалу даже не узнал и лишь миг спустя сообразил, что смотрит на помятые остатки щита: две усиленные ручки за искорёженным бронзовым умбоном. Большой чернёный арбалет за плечом был так густо заплетён веточками, сучками и листвой, что казалось, будто солдат таскает с собой куст.
— Думаю, пришло время тебя повысить, — сказал Колтейн. — Ты отныне сержант, солдат.
Тот ничего не сказал, но сощурился так, что щёлки глаз стали почти невидимыми.
— Думаю, уместно отдать честь, — прорычал Бальт.
Один из сапёров кашлянул и нервно дёрнул себя за ус.
Капитан Сон подскочил к нему.
— Тебе есть что сказать, солдат?
— Да так, мелочь, — пробормотал инженер.
— Говори уже!
Солдат пожал плечами.
— Так выходит… в общем, он ещё две минуты назад был капитаном. Кулак его только что разжаловал. Это ж капитан Глазок. Командовал инженерным корпусом. До сих пор.
Наконец заговорил сам Глазок:
— И раз уж я теперь сержант, предлагаю капитаном сделать вот кого! — Он вытянул руку и ухватил женщину рядом за ухо, чтобы подтащить поближе. — Вот эта у меня была сержантом. Звать её Промашка.
Колтейн ещё некоторое время просто смотрел на него, затем обернулся и посмотрел в глаза Дукера с таким весельем, что безмерная усталость историка вспыхнула и исчезла. Кулак пытался сохранить серьёзную гримасу, да и сам Дукер прикусил губу, чтобы не расхохотаться. Судя по лицу Сна, капитан испытывал те же трудности, но подмигнул историку и одними губами произнёс два слова: «Ловкость рук».
Оставался вопрос, как Колтейн выкрутится из этой ситуации. Придав лицу суровое выражение, Кулак снова обернулся к сапёрам. Он посмотрел на Глазка, затем на женщину по имени Промашка.
— Согласен, сержант, — сказал он. — Капитан Промашка, я тебе советую во всём прислушиваться к мнению своего сержанта. Ясно?
