К ужасной, мучительной жажде добавился голод, потому что виканцы отказывались забивать своих лошадей и ухаживали за ними с таким красноречивым фанатизмом, что никто не смел с ними спорить. Воины жертвовали собой, чтобы только сохранить жизнь коням. Одну из петиций от Совета Нэттпары вернули аристократу вымазанной в человеческих нечистотах.
Гадюки жалили снова и снова, оспаривая каждую лигу пути; нападения становились всё более жестокими и частыми, пока не стало очевидно, что всего через несколько дней предстоит большая битва.
По пятам за колонной двигалась армия Корболо Дома, в её ряды влились подкрепления из Тарксиана и других прибрежных поселений, так что теперь войско врага в пять раз превосходило Седьмую вместе с виканскими кланами. То, что Кулак-отступник не спешил ввязываться в бой, позволяя равнинным племенам изматывать малазанцев, само по себе выглядело зловеще.
Корболо наверняка примет участие в неизбежной битве и готов подождать.
Собачья цепь, пополнившаяся беженцами из Билана, тащилась вперёд, пока не оказалась на краю Нэнот-одана — там, где равнину опоясывала гряда холмов с юга. Торговая дорога вела через единственную подходящую долину широкой реки между Билан’шийскими и Санифирскими холмами. Дорога шла там семь лиг, выбираясь на равнину, где высился древний тель Санимона, а затем огибала его по краю Санит-одана и выходила на равнину Гэлиин, Доджаль-одан и после — сам Арэн.
Никакая армия из Арэна не выдвинулась им навстречу из долины Санимона. На закате глубокое чувство одиночества опустилось на колонну, словно саван, — когда свет умирающего дня очертил на холмах два огромных лагеря кочевников — основные силы трегинов и бхилардов.
Значит, здесь, в древней долине… здесь всё и случится.
— Мы умираем, — пробормотал Сон, когда они с историком брели на очередной сбор. — И я не фигурально выражаюсь, дед. Я сегодня потерял одиннадцать солдат. Горло так опухло от жажды, что они задохнулись. — Он отмахнулся от жужжавшей перед лицом мухи. — Худов дух, я потом обливаюсь в доспехах — когда всё закончится, мы все станем похожи на т’лан имассов.
— Не могу сказать, что эта аналогия мне нравится, капитан.
— Этим ты меня не удивил.
— Конская моча. Вот что виканцы теперь пьют.
— Ага, мои тоже. Ржут во сне, и некоторые от неё уже умерли.
Мимо пробежали три собаки — огромный пёс по кличке Кривой, сука и маленькая комнатная собачка.
— Эти нас переживут… — протянул Сон. — Проклятые твари!
Небо потемнело, сквозь лазурную дымку пробивались первые звёзды.
— О боги, я устал.
Дукер кивнул. О да, друг мой, мы прошли долгий путь, а теперь стоим лицом к лицу с Худом. Уставших он забирает так же охотно, как и отважных. Всех встречает одной и той же улыбкой.
— Что-то сегодня в воздухе, историк. Чувствуешь?
— Да.
— Может, Путь Худа становится ближе.
— Вот точно такое ощущение.
Они добрались до штабного шатра, вошли.
Привычные лица. Нихил и Бездна, последние оставшиеся колдуны; Сульмар и Ченнед, Бальт и сам Колтейн. Все стали только иссохшей тенью воли и силы, которой когда-то лучились.
— А где Промашка? — спросил Сон, усаживаясь на свой обычный походный стул.
— Слушается своего сержанта, наверное, — ответил Бальт со слабой ухмылкой.
Колтейн не тратил времени на пустую болтовню.
— Что-то приближается и произойдёт сегодня ночью. Колдуны это почувствовали, но больше ничего сказать не могут. Нам нужно подготовиться.
Дукер взглянул на Бездну.
— А какое чувство?
Она пожала плечами, затем вздохнула.
— Смутное. Тревожное, даже гневное… не знаю, историк.
— Ты когда-нибудь прежде чувствовала что-то подобное? Хотя бы отдалённо?
— Нет.
Гневное.
— Беженцев перевести поближе, — приказал Колтейн капитанам. — Удвоить караулы…
— Кулак, — сказал Сульмар, — завтра будет битва…
— Да, нужен отдых. Я знаю. — Виканец начал расхаживать из стороны в сторону, но медленнее, чем обычно. Его походка утратила и лёгкость, звериную грацию. — Хуже того, мы страшно ослабели, бочонки рассохлись, воды нет.
Дукер вздрогнул. Битва? Нет, завтра будет бойня. Солдаты не могут драться, не могут защищаться. Историк кашлянул, хотел заговорить, но промолчал. Одно слово, но произнести его — значит подарить им жесточайшую иллюзию. Одно слово.
Колтейн смотрел на него.
— Не можем, — тихо сказал он.
Я знаю. Для бунтовщиков, как и для нас, всё это может закончиться только кровью.
— Солдатам не хватит сил, чтобы выкопать окопы, — произнёс Сон в тяжёлой от общего понимания тишине.
— Ну, хоть ямы тогда.
— Так точно.
Ямы. Чтобы ломать ноги коням, бросать ревущих животных в пыль.
Этим сбор и закончился, внезапно, потому что воздух вдруг сгустился и неведомая угроза проявилась в тонком скрипе, каком-то маслянистом тумане, который раскатился в воздухе.
Колтейн первым вышел наружу — и обнаружил, что напряжённая атмосфера в десять раз сильнее под поблёскивающим куполом неба. Лошади ржали. Собаки выли.
Солдаты поднимались, словно призраки. Зазвенело оружие.
На открытом пространстве непосредственно за самой дальней заставой воздух с диким, ревущим звуком разорвался.
Из разлома выехали три бледных коня, затем ещё три, все в сбруе, все громко ржали от ужаса. За ними выкатился массивный фургон, обожжённый огнём, кричаще раскрашенный левиафан на шести колёсах, каждое из которых было выше человеческого роста. Словно густые космы шерсти, дым поднимался от фургона, самих коней и трёх фигур на козлах.
Белая упряжка шла галопом — будто на полной скорости удирала от чего-то на Пути, с которого пришла. Фургон сильно накренился, когда кони устремились к заставе.
Виканцы бросились врассыпную.
Дукер ошеломлённо смотрел, как все трое натянули поводья, завопили, откинулись на спинку подскакивающей скамьи на козлах.
Кони взрыли землю копытами, остановились, а огромный фургон повернулся за ними, подняв тучу дыма, пыли и эманации, в которой историк с тревогой опознал тот самый гнев. Гнев, который, как теперь понял Дукер, принадлежал Пути — и его богу.
За первым фургоном появился второй, затем третий, все разворачивались в разные стороны, чтобы не столкнуться.
Как только передний фургон окончательно остановился, оттуда посыпались фигуры — одетые в доспехи мужчины и женщины кричали, отдавали приказы, которых, кажется, никто не слушал, и размахивали почерневшим, мокрым оружием.
