В этой увешанной иконками и чешскими гобеленами комнатке великая княгиня обычно принимала своего доктора и его процедуры; здесь же «успокоительно» любовалась картинками природы и дышала целительным речным воздухом. А главное, здесь, в комнатке, куда запрещено было входить даже личной служанке и куда опасался вторгаться ее супруг, княгиня уединялась, спасаясь от людских глаз и мирских забот.
— Так ты что, намерена привести принца Гаральда сюда, во дворец, чтобы поближе познакомить с Елизаветой? — спросила великая княгиня.
— Сначала мы отправимся с ней на прогулку к форту Норманнов, пусть посмотрит, как викинги готовят к отплытию свои корабли. Там они и познакомятся. А затем, накануне отплытия, вы пригласите принца на обед, который можно превратить в своеобразную помолвку. Если между нашим вояжем к норманнским причалам и этим обедом княжна еще хотя бы раз встретится с Гаральдом, это лишь пойдет на пользу нашему замыслу.
Ингигерда отпила немного вина, пожевала дольку сушеного яблочка и только затем, не оборачиваясь на сидевшую в кресле у стены сестру, подозрительно спросила:
— А почему вдруг ты решила так заботиться о моей дочери?
Астризесс знала, что скрывается за этими словами. После ее появления в Киеве великий князь Ярослав несколько раз проявлял к ней особый интерес, оказывая всяческие знаки внимания. По красоте, свежести и даже по воспитанию своему Ингигерда явно уступала младшей, не истощенной многими родами сестре; немудрено, что та занервничала. А тут еще стало известно, что лекарь Зигфрид, которого великая княгиня боготворила, решил отправиться с купеческим караваном в Германию. Понятно, что теперь и внимание Астризесс к их с Ярославом дочери княгиня пыталась каким-то образом увязать со своими ревностью и подозрениями. Тем более что князь Ярослав уже объявил, что усыновляет пасынка Астризесс, принца Магнуса, прибывшего в стольный град вместе с ней.
— Почему ты считаешь, что меня волнует судьба твоей дочери? Елизавете как племяннице я, конечно, желаю всяческих благ. Но все же меня больше заботит судьба Гаральда. И не только потому, что он приходится сводным братом моему покойному мужу. Прежде всего он является наследным принцем. И поскольку мне не безразлично, кто взойдет на норвежский трон, то хотелось бы, чтобы взошел именно Гаральд, который вырастал при мне и который многим мне обязан. Ну а Магнус… Магнус подождет, подрастет.
— Если ты говоришь искренне, то это многое проясняет, — неохотно признала Ингигерда.
— И, конечно же, хочу, чтобы женой его тоже стала близкая мне женщина. Так что, как видишь, интересует меня, прежде всего, судьба трона и судьба Гаральда, при правлении которого я чувствовала бы себя королевой-регентшей.
— Не исключено, что на твоем месте я вела бы себя точно так же, исходя из тех же расчетов.
— Хорошо, что мы поняли друг друга, — молвила Астризесс, — а значит, теперь способны действовать заодно. Вот только знать бы, кто из норманнских конунгов… — Прерваться буквально на полуслове ее заставило неожиданное появление Елизаветы.
— Я не успела подслушать ни слова, — с порога заявила она, испросив у матери разрешения войти, — но знаю, что говорили вы обо мне и Гаральде.
— А может, о тебе и Радомире Волхвиче? — лукаво ухмыльнулась Астризесс. — Не допускаешь?
— О каком таком Волхвиче? — тут же насторожилась Ингигерда. — Почему ни одна из вас ни словом не обмолвилась о таком? Почему я о нем не знаю?
— Счастливая. Ты — единственная, для кого появление в жизни твоей дочери некоего Радомира Волхвича — полнейшая неожиданность. Кстати, того самого юного молодца, который спас Елизавету, когда она чуть было не утонула в реке.
— Лучше продолжайте сватать за меня принца Гаральда, — ответила княжна, встретившись с вопросительным взглядом матери. А прежде чем удалиться, успела сказать Астризесс: — Когда решитесь на поездку к причалу норманнов, скажите, поедем вместе.
4
В форт Норманнов посол Визарий прибыл под вечер. Еще не представившись Гаральду, он сошел с коня и бросился осматривать челны викингов. Причем делал это с таким неподдельным интересом и таким недоверием, словно представить себе не мог, что эти огромные ладьи способны будут удерживаться на открытой воде, не говоря уже о том, что кто-то решится выходить в вечно штормящее Понтийское море или же собирается постигать тайные секреты корабельных дел мастеров.
— Так вы утверждаете, что эти суда готовы к отплытию и что пять сотен ваших воинов…
— Шесть, — уточнил конунг Гуннар, который успел спуститься к причалам из форта. — Теперь уже почти шесть.
— …И все они готовы отбыть в сторону Константинополя?
— Паруса, как вы успели заметить, уже обвернуты вокруг мачт.
— Вижу: большие красные паруса.
— Очень скоро их поднимут гордые викинги.
Они общались на языке русичей, которым успели овладеть не настолько плохо, чтобы не понимать друг друга.
— Если эти красные паруса покажутся на подходе к вратам Константинополя, в императорском дворце начнется ликование. Получить пять сотен таких закаленных воинов, прошедших через множество битв и походов…
— Шесть, — вновь уточнил Гуннар. — Не пять сотен воинов, а шесть. Вы ведь сказали, что в империи способны принять хоть десять сотен хорошо вооруженных, опытных норманнов.
Визарий удивленно смотрел на челн, у которого стоял, затем перевел взгляд на Гуннара и только потом — на высокое майское солнце, по-летнему яркое и теплое. Он любовался солнцем и передергивал плечами, вел себя так, будто только что выбрался из холодной землянки и теперь пытался согреться.
— И что, все они готовы идти в поход? На этих челнах? — хитровато ухмыльнулся посол, нацеливаясь на конунга своими огромными глазами-маслинами.
— А что вас удивляет, досточтимый Визарий? Викинг живет войной, а война возникает благодаря тем, кто смирился с судьбой воина-странника.
— Как бы там ни было, а в Константинополе будут ждать все пять сотен ваших воинов, конунг, рассчитывая на их мечи, как на милость Божью.
— И все-таки их шесть сотен, — жестко стоял на своем Гуннар. — Напомню: вы заверяли меня, что можно взять хоть тысячу.
В ответ — хитрая ухмылка, которая заставила Гуннара возродить в памяти худощавого, приземистого, с пергаментным лицом и большим крючковатым носом монаха Николаса. Нет, внешне они похожи не были, и все же своей манерой поведения Визарий чем-то едва уловимым напоминал этого коварного монаха Николаса из «Общества Иисуса»
[71]
, с которым Гуннару когда-то пришлось вести переговоры в Швеции. Дело в том, что именно этот монах предупредил его, а значит, и короля Олафа, о готовящемся вторжении войск датского короля Кнуда и предлагал услуги своего тайного общества. Чего он требовал взамен? Для себя — ничего, а для общества — четыре земельных надела на юге Норвегии, каждого из которых хватило бы для того, чтобы построить там монастырь, способный в военное время перевоплощаться в крепость. После этого любая угроза в адрес Норвегии воспринималась бы монахами как угроза «Обществу Иисуса».
