Поэтому главной задачей бригады из восемнадцати пожарных было удерживать пожар под контролем настолько, чтобы он не распространился на соседние жилые дома, обитатели которых были немедленно эвакуированы. В апогее возгорания густая пелена дыма была видна с расстояния до тридцати миль.
В 6 часов 15 минут пожарным наконец удалось войти в то, что по сути всего было лишь дымящимся обгорелым каркасом. Их ожидала жуткая находка: два сильно обгоревших трупа. Они еще ждут официального опознания, но полиция уже дала знать вашему репортеру, что ни малейших сомнений быть не может: это мистер Фарджион, кинопродюсер, и его юная протеже.
На вопрос, имеются ли подозрения о поджоге, инспектор Томас Колверт (Ричмондская уголовная полиция), ведущий расследование, ограничился заявлением, что все обстоятельства этой катастрофы будут тщательно изучены, но до сих пор все указывает на трагичный несчастный случай.
Согласно анонимному полицейскому источнику, наиболее правдоподобно предположение, что непотушенная сигарета была неосторожно брошена на оконную занавеску в гостиной. Она вспыхнула, загорелись ближайшие предметы, и заполыхавшее пламя обездвижило мистера Фарджиона и его гостью прежде, чем они смогли что-нибудь предпринять, и они оказались в западне пылающего дома.
В интервью по телефону известный кинорежиссер («Я живу на Гросвенор-сквер») Уилкокс воздал горячую и сердечную дань мистеру Фарджиону. «Его смерть, — сказал он, — трагедия для послевоенного возрождения британской кинопромышленности. Он был истинным художником и вносил оригинальные идеи и неожиданные ракурсы в искусство, которое никогда еще столь отчаянно в них не нуждалось. Не требовалось одобрять все создаваемое им, чтобы почувствовать присутствие гения».
Морис Эвли, многие популярные фильмы которого включают «Государственную измену» и «Хиндл пробуждается», сказал: «Сомневаюсь, что мы вновь увидим подобного ему».
Следствие продолжается.
Затем Трабшо открыл страницу некрологов. На ней, заметил он тут же, имелось длинное посмертное восхваление самого Фарджиона, но ничего о куда менее знаменитой Пэтси Шлютс. Собственно, ее имя было упомянуто только один раз — да и то в некрологе Фарджиона — как актрисы, которая была выбрана играть главную женскую роль в будущем фильме продюсера (как автор некролога тоже упорно его называл) «Если меня найдут мертвой», с участием также Гарета Найта, Патрисии Рок, Мэри Клер, Реймонда Ловелла, Феликса Эймлера и («наконец-то», — пробормотал Трабшо) Коры Резерфорд.
Он отложил газету и принялся обдумывать прочитанное. Сгореть заживо! Какой жуткий конец! Приравнивает тебя к Жанне д’Арк и… как бишь звали итальянского ученого, приговоренного к смерти за ересь?.. Джордано?.. Джордано?.. Джордано Бруно! Мы все внутренне содрогаемся при мысли, как этих мучеников привязывали к столбу, как вокруг их босых ног наваливались вязанки хвороста, как поджигались, и сколько проходило минут, прежде чем их душил дым. И ведь самый факт задыхания в дыму не означает, будто они не успели ощутить, как пламя начинает всползать по их ногам? Ах, об этом нестерпимо думать!
И все же в конце-то концов и Жанна д’Арк, и Джордано Бруно мертвы уже давным-давно, столетиями мертвы — призраки, принадлежащие смутному непознаваемому прошлому, и дожили они до настоящего времени — если дожили! — лишь затхлыми иллюстрациями в школьных учебниках истории. А как насчет всех тех обычных людей, безымянных, как бишь их там, кто имел несчастье оказаться запертым внутри горящего здания? Разумеется, не Аластер Фарджион, кто, бесспорно не был как-его-бишь-тамом, и по всем отзывам меньше всего мог считаться обычным. Нет, подумайте о честных, простых, работящих трудягах Ист-Энда, например, которых бомбы сбрасывали с кроватей в дни блица и кого постигла — во всяком случае, многих из них — судьба столь же жуткая, как Жанну д’Арк и Джордано Бруно, исключая то, что их имена никогда не будут славиться в веках — скудная компенсация, пожалуй, за такие невообразимые муки, но все-таки своего рода компенсация. Да, это заставляет призадуматься…
А еще он призадумался о новости, несколько неожиданной новости, что расследование поручено инспектору Томасу Колверту из Ричмондской уголовной полиции. Ну-ну-ну! Молокосос Том Колверт теперь инспектор. И в Ричмонде — завидный пост, если он не ошибается. Он знавал Тома, когда тот был постовым где-то, помнится в Бермондси. Такой белобрысый и приветливый бобби, который всем нравился. У него всегда была при себе пачка питательных галет для неимущих ребятишек, он всегда приветствовал завсегдатаев «Коня и грума» бодрым «доброго всем вечера!», никогда не опускал слишком тяжелую руку на плечо какой-нибудь оборванной старушонки, которая хлебнула лишнего… А теперь он инспектор, скажите на милость!
Затем его мысли обратились к Коре Резерфорд. Странно повстречать ее через столько лет — причем лет, не мог он не подумать, которые наложили свою печать на ее некогда безупречный фасад. Конечно, она все еще была олицетворением лоска и уверенности в себе, все еще окруженной той сияющей аурой небесности и недосягаемости, которая вопреки всякой вероятности — театральной и, как бы ее назвать? киношной? — каким-то образом более или менее сохраняется и в их маразматичности, она же анекдотичность, согласно бородатому каламбуру. Однако не было сомнения, что в какой-то мере она утратила ту искрящуюся былую живость, то могучее сочетание сбалансированных манер кинозвезды с капризностью избалованного ребенка, которое десять лет тому назад накладывало особую печать на ее личность. И тот факт, что ее поставили последней в списке тех, кому предстояло играть в новой картине Фарджиона, вкупе с не менее значимым фактом, что, едва поняв, что картина эта сниматься не будет, она так мгновенно и неразумно потеряла контроль над собой — да еще в шикарнейшем лондонском ресторане! — только подтверждал, что теперь она далеко не так уверена в своем — как это? магнетизме? — чем при первом их знакомстве. Разумеется, грустно, нет, очень грустно. Но в конце-то концов, сколько, собственно, ей лет? Пятьдесят? Шестьдесят?
Трабшо припомнил, как Эви призналась, когда он допрашивал ее в ффолкс-Мэноре, что они с Корой давным-давно делили крохотную квартирку в Блумсбери, когда обе только-только оставили позади подростковый возраст и… нет-нет, постарайся забыть, что еще она ненароком выдала об их совместном житье! Во всяком случае, из этого явно следовало, что актриса и романистка примерно ровесницы, а последняя, как он знал, отнюдь не была весенним цветком. И даже не летним цветком. Осень, сказал он себе, осень — вот какое ее время года, притом поздняя осень. Бедная женщина, подумал он и искренне посочувствовал беде Коры. Жизнь актрисы, миновавшей пору расцвета, отнюдь не выглядела синекурой.
А сама Эвадна Маунт? Большая оригиналка. Если бы его спросили, Трабшо стопроцентно ответил бы, что за десять лет после их первой встречи он ни разу про нее и не вспомнил. Даже когда читал ее романы (и он подскочил от изумления при мысли, что к этому времени он прочел все двадцать восемь и даже побеспокоился посмотреть не сходящую со сцены постановку ее пьесы «Каникулярный капкан», где убийцей, к его наивному удивлению и скрытой обиде, оказался детектив), они настолько его увлекали, что ему даже не приходило в голову связывать их качества со знакомой женщиной — вот так мать, наблюдая, как растут ее дети, скоро забывает, что эти автономные и все более независимые маленькие существа одно время были обитателями ее чрева.
