— Так и есть. Я каждый день заглядываю сюда в это время выпить чаю.
Их непринужденную беседу прервала седовласая официантка в белой наколке, выжидательно зависшая над Трабшо.
— Только чаю, мисс. И скажите, чтобы заварили покрепче.
— Обязательно, сэр. Не желаете к чаю хлеба с маслом? Огуречные сандвичи, может быть?
— Большое спасибо, нет. Только чаю.
— Сию минуту, сэр.
Обозрев соседние столики, главным образом оккупированные пухлыми, упитанными и титулованными вдовицами, чьи боа дремотно обвивали шеи, будто столь же пухлые, упитанные, одомашненные лисицы, Трабшо вновь повернулся к Эвадне Маунт.
— Сейчас столько говорят о воздержанности. А здесь никаких признаков оной что-то не видно.
Романистка благосклонно ему улыбнулась.
— Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, — ответила она голосом, звучание которого обычно было столь зычным, что скажи она всего лишь: «пожалуйста, передайте мне сахарницу», все равно даже через четыре столика головы оборачивались бы к ним. — Война все усложнила. Изменился не только Лондон, изменилась вся страна, да, наверное, и весь мир. Ни хороших манер, ни уважительности, ни почтения. Не то, что в наши дни.
Но ведь знаете, Трабшо, эти чумазые беспризорники, которых вы упомянули, эти маленькие оборвыши с впалыми щеками? Не забывайте, что всего пару лет назад бомбы Люфтваффе выгоняли их из дома, лишали родного крова. Когда они оскорбляют вас, называя «недопесок Имле», это же для них не просто фамилия. Вполне возможно, что наци повинны в смерти их матерей или отцов, или десятка их школьных приятелей. В эти страшные, испытующие времена нам всем, я убеждена, следует быть терпимее обычного.
Трабшо понял ее намек.
— Вы, разумеется, правы. Я просто антисоциальный ворчащий брюзга, закоснелый старый хрыч.
— Чушь! — сказала Эвадна Маунт. — Последний раз я вас видела десять лет назад, и вы ничуточки не постарели, просто поразительно.
— Теперь, когда я пригляделся, то вижу, что и вы нисколько не постарели. И, бьюсь об заклад, если я встречу вас еще через десять лет, вы все равно не постареете ни на йоту. Время-таки просто остановилось, во всяком случае — для вас. Ну, и для меня тоже, если вы так говорите. И, конечно, для Алексы Бэддели. Она тоже вроде бы нисколько не стареет.
— Алекса Бэддели, э? Мое альтер-эго, или мне следует сказать, моя альтер-эгоистка? Да неужели, Трабшо, вы стали одним из моих читателей? Одним, как я люблю выражаться, из счастливого множества?
— Именно так. Правду сказать, с тех самых пор, как мы… э… сотрудничали в мерзком деле Роджера Мургатройда, я прочел все до единого ваши «Ищи убийцу!». Только на той неделе я дочитал последний. Как бишь он называется? «Смерть. Руководство для пользователя». Да, верно. Я докончил его в прошлую… в прошлую среду.
Последовала не такая уж краткая пауза. Эвадна Маунт явно начинала все больше чувствовать, что со стороны старшего инспектора было не слишком-то вежливо упомянуть название ее последнего романа, признаться, что он его читал, и остановиться на этом. Хотя она была склонна к беспардонности в своих отношениях с издателями и читателями, поклонниками и критиками, тем не менее не в ее стиле было первой открывать своего рода переговоры о похвалах. Она заявила бы, что у нее никогда не возникает подобной надобности — тем не менее такая неопределенность Трабшо настолько ее обескуражила, что в конце концов она спросила:
— И это все?
— Что все?
— Все, что вы можете сказать о моей новой книге? Ничего, кроме, что вы дочитали ее в прошлую среду?
— Ну, я…
— Вы не думаете, что вам полагалось бы сказать мне ваше мнение о ней?
Именно в эту секунду Трабшо был подан не просто чай, который он заказал, но и увенчанная глазированной вишней тарталетка, которую он не заказывал. Но прежде чем он успел исправить ошибку официантки, Эвадна Маунт подняла бокал (только теперь он заметил, что она пила двойную дозу розового джина, которому не полагалось бы присутствовать в меню чайной комнаты) и предложила тост:
— За преступления.
Хотя он не привык пить за гнусные деяния, войне с которыми посвятил свою профессиональную жизнь, Трабшо решил, что отказаться было бы с его стороны демонстрацией надутости и отсутствия чувства юмора.
— За преступления, — сказал он, поднимая чашку с чаем.
Он сделал большой глоток и, поскольку официантка уже скрылась, с неожиданной прожорливостью надкусил тарталетку.
— Правду сказать, — продолжал он, — должен признаться, разумеется, это всего лишь, как вы понимаете, мнение одного человека, но, должен признаться, мне не кажется, что ваш новый «Ищи убийцу!» когда-либо станет одной из моих любимых книг.
— Да? — Рысьеглазая романистка впилась в него взглядом коршуна. — Это почему же, могу я спросить?
— Ну-у, все очень умно и прочее, напряжение нарастает очень мило, как всегда, так что, читая, я все больше увлекался, чего, полагаю, вы от меня и хотели.
— Интересно, что вы говорите так, — немедленно перебила она. — Видите ли, согласно моей теории, напряжение, подлинное напряжение, подлинно захватывающий интерес «Ищи убийцу!» — и особенно последних нескольких страниц «Ищи убийцу!» — связаны не столько, скажем, с открытием личности убийцы, или с распутывание руководивших им побуждений, или вообще с чем-либо сочиненным автором, сколько с нарастающим опасением в уме самого читателя, что развязка, после того, как он потратил столько времени и энергии на книгу, может вновь оказаться разочаровывающей. Иными словами, напряжение, которое вы упомянули, порождается не страхом читателя, что сыщик потерпит неудачу — он же знает, что этого никогда не произойдет, — но, что неудачу потерпит автор.
— Но в том-то и дело, — заявил Трабшо, воспользовавшись случаем перебить в свою очередь. Он был необычайно терпим к ней, учитывая, что в конце-то концов она сама искала его мнения, но, хорошо помня ее прежние привычки, прекрасно сознавал, что, позволив ей отклоняться от темы в обычной ее манере, он так никогда и не получит возможности сообщить ей, что, собственно, он думает о ее книге. — Напряжение, говорю я, нарастало очень мило вплоть до эпизода, в котором ваша дама-сыщица Алекса Бэддели не начинает заново рассматривать алиби подозреваемых, и тут возникает вычурная ситуация с пьяным франтом, который имеет обыкновение вдруг выскакивать по ходу действия и… и, ну, откровенно говоря, я утратил интерес. Извините, но вы же спросили.
— И все же это в сущности очень просто, — не отступала Эвадна Маунт.
— Да? Должен сказать, я…
— Вы ведь знаете, что такое проходной трюк, верно?
— Проходной трюк? Да-а, — ответил старший инспектор с некоторым сомнением.
— Ну конечно, знаете. Не могли же вы не видеть хотя бы одну из этих голливудских комедий (они, по-моему, называют их «чокнутыми»), в которых проходной трюк заключается в том, что какой-то франт в цилиндре все время, как вы выразились, выскакивает в самые неподходящие моменты и заплетающимся языком спрашивает героя: «А разве я вас уже не видел где-то еще?» Я права?
