— Пст, Кора, — прошептала Эвадна.
— А?
— Скажи мне, вон та мадам Лафарж. Ты ее знаешь?
Кора повернула голову, не заботясь, что это может заметить объект любопытства романистки.
— Так это же Хэтти, — сказала она уничижительно.
— Хэтти?
— Хэтти Фарджион. Жена Фарджи. То есть вдова, имею я в виду.
— Вдова Фарджиона? А с какой стати она здесь?
— Так Хэтти всегда присутствовала на съемках фарджионовских фильмов. Сидит себе в углу и вяжет в полном одиночестве, никому даже слова не скажет, такая же отгороженная мышка, как сейчас. Официально она считалась консультантом Фарджи по сценарию, но на самом деле, как мы все знали, она торчала здесь, чтобы Фарджи не вздумал завести шуры-муры со своими ведущими актрисами. Шуры-муры или, так мне приходилось слышать, «шмачки-драчки». Сама я понятия не имею, — закончила она добродетельно.
— Но сегодня-то она зачем здесь? Раз Фарджион умер, и вообще?
Кора поиграла своим ломтиком мяса.
— Кто знает? Может быть, Леви… Бенджамен Леви, продюсер фильма, считает ее вроде счастливого талисмана. Ведь миллионером Фарджи сделала серия редких удач. А может быть, у нее есть какие-то финансовые права на фильм, и она оберегает собственные интересы. А может, просто следит, чтобы Хенуэй соблюдал верность сценарию ее мужа.
— В том-то и соль, — сказала Эвадна Маунт.
— Какая еще соль?
— Хенуэй верности сценарию не соблюдает. Не далее как нынче утром его осенило использовать уши ребенка будто две телефонные трубки. Должна сказать, я подумала: просто изумительно, как он нашел такой искусный новый прием прямо во время съемки.
— О, я совершенно с тобой согласна, — отозвалась актриса. — А ты не думаешь, что в него каким-то образом проникает гений Фарджи? Эманации, понимаешь? — сказала она неопределенно. — Или я подразумеваю эктоплазму?
Она с отвращением оттолкнула свою тарелку с яствами.
— Бог мой, какая несъедобная мерзость! Даже хлеб под маргарином, и тот черствый.
Закурив сигарету, она вернулась к обсуждаемой теме.
— Да, если Хенуэй не Споткнется, он вполне может стать новым Фарджионом. Фарджи также были свойственны эти блистательные вспышки интуиции в самый последний момент. Помнится, я заскочила навестить Тая (Тайрон Пауэр — для вас, деревенщины!), когда Фарджи снимал «Загипсованного американца»… Вошь эдакая!
Не завершив свои воспоминания, она вновь взяла нож и вилку, наклонилась над тарелкой и сфокусировала все свое внимание на еде, которую только что отвергла.
— Бога ради, ни в коем случае, — зашептала она, — пожалуйста. Пожалуйста, не оглядывайтесь, не входите в зрительный контакт!
— С кем это мы не должны входить в зрительный контакт? — спросила Эвадна и, к отчаянию актрисы, немедленно оглянулась.
И оказалась лицом к лицу, вернее глаз к глазу, с желтовато-смуглым углубленно-серьезным молодым человеком, чьи бритая голова, темные очки без оправы, аккуратно подстриженная жидкая бородка и черный свитер с высоким воротом намекали, что он чувствовал бы себя более дома в каком-нибудь клубящимся дымом джазовом погребке в Сен-Жермен-де-Пре. Держа перед собой поднос с едой, он явно намеревался присоединиться к ним.
— Добилась своего! — прошипела Кора.
Молодой человек ответил романистке хладнокровным взглядом, приблизился к столику вплотную и кивнул Коре. Сотворив импровизированную улыбку с такой ловкостью, будто вставила в рот между губами парочку новых фальшивых зубов, она протянула ему правую руку. Он секунду ее подержал, поднес к губам и чуть поцеловал пуговичку ее лайковой перчатки.
(— До чего континентально! — шепнула Эвадна Маунт старшему инспектору).
— А, мадемуазель Разззерррфорд, — сказал он с почти идеальным французским акцентом, — вы выглладите так charmante
[19]
, как всегда.
— О, благодарю вас, Филипп, — ответила Кора. — Может быть, вы присоединитесь к нам? Как видите, четвертое место у нас свободно.
— О, но это будет крайне любезно, — сказал француз, который, по правде говоря, уже огибал столик в направлении пустого стула.
— Думаю, вы не знакомы с моими друзьями, — сказала Кора. — Это Эвадна Маунт, автор детективов. И старший инспектор Трабшо, служивший в Скотленд-Ярде. А это, — объяснила она им обоим, указывая на их нового сотрапезника, — Филипп Франсэ. Он критик, — добавила она мрачно.
После рукопожатий и обмена «как поживаете», Эвадна осведомилась у Филиппа:
— Так вы критик? Кинокритик?
— Mais oui
[20]
… как это по-вашему? Ну да, я критик фильмов.
— Как интересно. Но скажите мне, ведь довольно необычно, чтобы критик воочию наблюдал создание фильма? По-моему, ни о чем подобном я никогда не слышала.
Франсэ покачал головой.
— Видите вы, это совершенно обычно во Франции, где много необычного вполне обычно. В вашей стране, вы имеете резон, это часто не случается. Но это особый случай, длинная история.
Кора мгновенно вмешалась:
— Совершенно верно, милочка. Филипп пишет книгу о Фарджионе. Книгу-интервью, ведь так? Французы донельзя восхищаются Фарджи. Они не смотрят на него как на просто творца развлечений, кондитера стильных триллеров, но… э… как… Пожалуйста, Филипп, скажите мне опять, они на него смотрят как?
— Где начать, — вздохнул он. Затем, с самого начала прекрасно зная, где, он послушно начал разглагольствовать. — Для нас, французов, Аластер Фарджион это не просто «мастер напряжения», как здесь его называете вы. Он, в первую очередь, глубоко религиозный художник, моралист, но столь же и метафизик, незаконнорожденный отпрыск, если вы хотите, Паскаля и Декарта. Он… как это вы говорите?.. Шахматный мастер, который играет с завязанными глазами сам против себя. Поэт, который расшифровывает тайные откровения, которые ниспослал сам себе. Сыщик, который раскрывает преступления, которые совершил сам. Короче говоря, он… mille pardons
[21]
… он был несравненно великий cinéaste
[22]
, тот, кого — как это говорите вы? — sous-estimé?
— Недооценен? — рискнула подсказать Эвадна Маунт.
— Недооценен, mais oui. Он был несравненно недооценен вами, англичанами.
— Но, милый, сколько раз я вам говорила, что нам, англичанам, нравится… — начала Кора, но тут же он ее перебил.
— Нравится! Нравится! При чем тут «нравится»? — Он вложил в этот глагол всю брезгливость, с какой мог бы коснуться чьего-то грязного нижнего белья. — Этот человек был гений. А гении не могут «нравиться». Разве вам «нравится» Эйнштейн? Разве вам «нравится» Кафка? Разве вам «нравится» По? Нет, нет и нет! Вы преклоняетесь перед ними, вы их боготворите. Точно так же, как мы, французы, боготворим Фарджиона. Конечно, — закончил он со внезапной резкостью, — он был crapule… cochon
[23]
, свинья. Что вам еще нужно? Дурные манеры — неопровержимый признак гения.
