— Здласуте.
А он услышал и долго-долго поворачивался, а потом странно, рывками втянул в себя воздух, выпустил и улыбнулся так, как всегда смеялся, — не хотел улыбаться, но улыбнулся:
— А, хулиган! Ты че тут делаешь? Не дело тебе тут гулять…
— Я с мамой присол, — сказал я, но он уже не слушал меня и сел на стул, и снова сделал такое лицо, как будто сейчас заплачет. Тогда я решил развеселить его и сказал: — А ты как синий пилазок.
— Че? — обернулся ко мне квартирант. — А, пирожок. Пи-ро-жок… С раками.
— С лаками? — переспросил я, потому что не знал, что бывают пирожки с раками.
— С раками… Рак у меня, хулиган. — сказал квартирант и снова улыбнулся. — Умру я скоро.
— Сасем? — удивился я, ведь ему не надо было совсем умирать, если он перестанет так кружиться, то совсем не умрет, а квартирант подумал, что я спросил — зачем, а не «совсем», и сказал:
— Хе, «зачем»… Все умирают, вот и я… тоже.
Тут он быстро встал и пошел по коридору, а потом остановился и медленно вернулся ко мне, сел на корточки, обдавая меня своим вонючим запахом, и сказал:
— Хулиган! А ты будешь меня вспоминать, а?
— Буду, — сказал я и захотел подарить ему свою машинку, чтоб ему было веселее, но он встал и опять быстро пошел по коридору и свернул на лестницу.
Слышь, квартирант! Я не обманул тебя. Прошло почти сорок лет, а я тебя помню. И благодарен тебе — за ружье, за семечки, да и просто так, незнамо за что. Вот видишь, теперь я стал большой и усатый, и научился писать рассказы; мне показалось, что хорошо будет написать рассказ про тебя, и я взял ручку и написал. Теперь тебя будет помнить еще много всяких хороших людей.
Шизофреническое (Друг мой Сашка)
Сколько себя помню, всегда был принципиально одиноким человеком, с самого раннего детства. Нет, людей вокруг всегда было полно; некоторые считали себя моими друзьями, а иные и сейчас числят меня «своим другом», но я с самого раннего детства не считал их… даже не знаю, как сказать. Скажу — «не считал важными для меня», и тут же нарисуется этакий чванливый зазнайка — а это, слава Аллаху, совсем не так; другие термины выставят на подмостки отсутствующего лунатика с расфокусированным взглядом, или зачморенного сверстниками ботаника; или на самом деле, упаси Аллах, пускающего слюни сумасшедшего. Нет, дело в том, что примерно с десяти лет я точно знаю, что никаких «друзей» не бывает, вот и все. По крайней мере, в том мире, в котором живу сейчас. Вот как я это окончательно узнал.
Однажды мы с другом сожгли какого-то незнакомого мужика. Там была еще и баба, но она то ли успела выскочить, то ли менты зачем-то решили замылить второй труп — не знаю. Получилось это случайно, но в то же время абсолютно ничего случайного во всем этом не было; вспоминая тот случай, я всякий раз убеждаюсь: та рель-сово-неумолимая цепь событий, в результате которой мы с Сашкой стали «убийцами по неосторожности», была гораздо более настоящей, чем мы все, прошедшие по ней в тот день. Наверное, именно поэтому я не чувствую себя хоть на миллиграмм «виновным» в смерти того мужика, а может, еще и бабы; сейчас это как бы само собой, но очень характерно, что я не ощущал никакой «вины» и в детстве, когда был по уши набит чужими понятиями. Даже тогда ощущение неотвратимости событий, в которых я принял участие, оказалось гораздо сильнее всех социальных рефлексов.
Эти рельсы давно лежали в нашем дворе, сонно притаившись среди других вещей и событий, очень-очень давно, и по ним рано или поздно кто-нибудь обязательно бы прошел. Хотя это вряд ли, «кого-нибудь» им было не надо, сейчас-то я понимаю, что эти рельсы явно ждали Подходящего. «Кто-нибудь» уже сто раз угодил бы на них, но они терпеливо пропустили тысячи человек, прошедших по нашему двору.
В то субботнее утро я не пошел в школу. Не помню, почему; да это и не важно уже. Помню только, что я сидел на краю песочницы, ожидая, когда кто-нибудь выйдет. В предыдущие выходные был субботник по случаю Ленинских именин, и двор был непривычно чист и наполнен запахом свежевымытых полов; там, где мы с пацанами не успели истоптать нежную пыль, еще виднелись полукруглые бороздки от метел. Тополя уже окутались неприметным при взгляде в упор зеленым газом, и я, скучая, развлекался, посматривая на эту чистейшую зелень то боковым зрением, то прямо, одновременно с удивлением отмечая обнаруживающиеся перемены в характере города, доносимые до меня звуками.
Звуковая картина города стала иной, гулкой, какой-то умытой, пустоватой и предпраздничной, ее исказило приближение майских: замолчала вечно подвывающая насосами котельная в соседнем квартале, в механичке ЖЭКа никто не лупил костяшками домино и не включал наждак, не грохотали проволочные ящики с водкой на заднем дворе гастронома через два дома, и даже громкоговорители, висевшие на столбах поблизости, сдохли — теперь ближайшим оказался тот, что висит на клубе речников аж у самой Затворки. Прислушавшись, что же он там вдали орет, я разобрал: «Здр-р-равствуйте, р-ребят-та! Слушайте! Пионэр-р-рскую Зор-р-рьку!»
…Ого. Нифигассе, девять уже. Че же нет-то никого… — досадливо подумал я и вдруг всей кожей ощутил, что Началось. Выпрямившись, я оглядел двор — нет, никого. Все тот же звон посуды из распечатанных к весне окон, мамки готовят к праздничку; Колывановская голубятня по-прежнему заперта; на столиках и скамейках ни души — что же Началось? А ведь так явно, да еще усиливается… Тут мое сердце перехватило, и понеслось: во двор со стороны Томского тракта ввалилась растрепанная и в хлами-ну пьяная баба, мелькнув из-под разошедшегося плаща рыжим кустом пизды, четко выделившимся на сметанно-белой плоти. «Пьяная тетька без трусов», мечта всех наших пацанов, любящих потолпиться на горкоммунхозов-ском гараже, так удачно построенном напротив левого крыла районной бани.
Повисев на щедро пачкающем ее плащ меловом углу кочегарки, баба собралась с силами и смело двинулась вперед, чудом успевая подпирать валящееся тело неверно ступающими ногами. Я старательно отвернулся, с трудом выдавливая горячий воздух из запалившегося горла. Очень кстати баба шла в сторону ремеслухи — а там только сквер, за которым вялотекущая стройка, и все… Останется только выйти как будто в сторону Партизанской и обежать квартал по частным домам. Далеко не уйдет…
Ну давай, проходи уже скорей…
Тут рядом хрустнул гравий, и на хлипкий борт песочницы с размаху упал невесть откуда взявшийся Сашка Филимон, пацан из единственного белокирпичного дома в нашем панельно-бревенчатом дворе. Его одного я считал своим другом, прожив чуть больше года в этом городе. Это вышло как-то само собой, мы снюхались с ним сразу, в первый же мой выход в новый двор. Теперь, с его таким неправдоподобно своевременным появлением, начавшееся началось окончательно, и кто-то спросил Сашку моим голосом:
— Видал?
— Дык.
— Во расписная, да же?
— Ага… Слышь, Бакир, может это, отдерем?
Я промолчал, так как совершенно не представлял себе, как это делается: видеть со стороны и делать такие дела лично — две большие разницы; к тому же в гордых базарах старшаков, как они где-то кого-то «завалили и отодрали», я всегда чувствовал явную и боязливую лажу. Видно, не такое уж и легкое это занятие. Пока я тормозил, тетка умудрилась как-то миновать наш двор, ее плащ уже маячил за прозрачной сиренью у проулка.
