Священники начали читать Библию. Иногда поднимали глаза на лица приговоренных, одетых в форму, похожих друг на друга. Некоторые стояли, не выдавая никаких эмоций. Другие покачивались взад-вперед. Один плакал, согнувшись, словно судорогой свело живот.
– Запах чувствуешь? – спросил Лодовико Алессандро. – Это говно. Срут в штаны. И ты насрешь.
– Черта с два, – ответил Алессандро. – Не собираюсь представать перед Господом измаранный дерьмом.
– Кто-то это уже говорил, – ответил Лодовико. – Сказал, потом подумал, посмотрел на меня и добавил, что значения это не имеет. Мол, «Бог омоет меня перед тем, как я предстану пред Ним».
Два офицера с документами в руках с важным видом вошли во двор. Спокойными, ровными голосами зачитали каждому его приговор, отступили назад. Один отдал приказ, и приговоренные направились к стене, выстроились у столбов. Шли медленно, подволакивали ноги, плакали.
Алессандро зачаровала шаркающая, прихрамывающая походка обреченных на смерть солдат. Семнадцатью или восемнадцатью годами раньше родители поддерживали их, когда они пытались делать первые шаги. А он видел их последние шаги. Осторожные и неуверенные. Словно они вновь учились ходить – точно совсем маленькие дети.
Они встали перед столбами. Привязывать их никто не стал, да и зачем: они и сами знали, что бежать некуда. Один упал на колени. Два священника, стоявших ближе, подошли, чтобы поднять его на ноги, но он лишился мужества, поэтому пришлось подходить двум охранникам, которые зацепили наручники за крюк на столбе. Столбы не удерживали приговоренных на месте, служили лишь для того, чтобы они оставались в вертикальном положении.
«Как они могут это делать?» – спрашивал себя Алессандро. Эти люди провинились только в одном: их не оказалось в определенном месте в определенное время. Если б им дали еще один шанс, они сражались бы как гуркхи, но если бы солдаты на передовой узнали, что единственное наказание за дезертирство – возвращение на фронт, передовая просто перестала бы существовать.
И хотя Алессандро с трудом верилось, что привычки, обычаи, культура настолько сильны, что могут заставить десять человек самим идти к месту казни, он знал, что, даже когда культуры, обычаев и привычек еще не существовало, казни все равно были, пусть проводились не столь формально и без особых предупреждений.
Священники в черных сутанах, с четками в руках – некоторые из приговоренных пытались их схватить – кружили среди ожидавших смерти, успокаивали, как могли. К тому времени, когда они отошли в сторону, большинство из этих людей смотрело на облака и небо, по которому разливалась заря нового дня, для них – последнего.
Половина расстрельной команды опустилась на одно колено. Офицер выхватил шпагу и поднял ее. Прозвучал приказ, но Алессандро пребывал в таком смятении, что не услышал его. Солдаты одновременно подняли винтовки. Лязг затворов, досылающих патрон в магазин, эхом отдавался от стен. Алессандро всегда нравился этот звук. Он свидетельствовал о защищенности и готовности к бою. Даже долетев до Колокольни, предвещая атаку тысячи австрийцев, он успокаивал, прогонял страх, но теперь превратился в звук отчаяния.
Солдаты прицелились. Они стояли достаточно далеко, и представлялось маловероятным, что их пули попадут в сердца людей, стоявших к ним лицом, а требовалось именно это… как будто они могли знать, где находятся сердца этих людей.
– Сейчас! – воскликнул Лодовико.
Офицер опустил шпагу.
* * *
Став свидетелем нескольких рассветных казней, Алессандро узнал о расстрелах куда больше, чем ему хотелось. Когда заключенных приводили во двор, солнце касалось только верха западной стены. Когда они шли к столбам у северной стены, оно освещало уже верхушки столбов. А когда священники отходили от тех, кому предстояло умереть, солнечные лучи ползли к расстрельной команде, подсвечивая бежевую пыль. Создавалось впечатление, что расстрельная команда стреляет по надвигающемуся свету, чтобы не видеть то, что увидели приговоренные к смерти, которые моргали и щурились. Когда с тел снимали оковы, а сами тела укладывали на тележки, у людей, выполнявших эту работу, рубашки быстро темнели от крови.
В хмурые дни, когда солнце не светило приговоренным в глаза, их ничего не отвлекало, и, похоже, они страдали еще сильнее. Алессандро ужасно злили могильщики, которые с пренебрежением укладывали тела на свои тележки. Отсутствие уважения выливалось в непроизвольные движения тел: конечности болтались, головы откидывались, рты открывались. Его мутило, когда рука падала с charrette
[62]
и чуть скрюченные пальцы волочились по пыли.
Если было ясно, во второй половине дня, когда море становилось таким синим и ярким, что глазам было больно, Алессандро частенько всматривался в него и задавался вопросом, почему он не воспользовался одним из множества шансов спустить на воду маленькую лодку и оставить сушу за спиной. Ведь куда лучше умереть среди волн, чем в четырех стенах. И удары холодного прибоя, конечно же, предпочтительнее пуль неграмотных стрелков, которые еще не вычистили из зубов остатки съеденных на ужин морских улиток.
Строили «Звезду морей» из расчета на четыреста заключенных. Теперь в ней находилось восемьсот, а в скором времени число заключенных собирались довести до тысячи двухсот. И если на день приходилось только десять расстрелянных, дело было не в недостатке кандидатов, а в необходимости суда и в сложностях с доставкой документов в Рим и обратно. На севере расстрельные команды действовали с куда большей эффективностью. По слухам, там использовали пулеметы, а военные трибуналы обходились без бумаг. В Риме общественность такого бы не потерпела. Ее держали в неведении насчет общего количества расстрелянных, в самом Риме число казней сводили к минимуму: там находилось правительство, и любые волнения среди горожан были нежелательны. Охранник сказал Алессандро и Лодовико, что при более налаженной связи «Звезды морей» с бюрократией, число расстрелянных возросло бы до шестидесяти в день. Так что они до сих пор живы лишь благодаря медлительности курьеров и склонности чиновников проводить теплые осенние дни не в кабинетах, а на морском берегу.
Тем не менее убытие десяти человек в день в течение двух недель означало появление в «Звезде морей» новых заключенных, потому что пустые камеры, точно так же, как пустые номера в отеле или пустые полки в магазине, указывают на неэффективность работы управляющего. Когда итальянские войска в ноябре сумели перегруппироваться и остановить продвижение австрийцев, у заключенных появилась надежда, что армия, с учетом стабилизации положения на фронте, проявит милосердие, и одновременно они пришли в отчаяние, понимая, что их палачи остаются на прежних местах. Переход от надежды к отчаянию, как и всегда, был более болезненный, чем само отчаяние, и эмоционально более мощный, чем надежда, но все волнения угасли сами по себе, когда стало понятно, что для «Звезды морей» итальянская победа ровным счетом ничего не значит и расстрелы продолжаются.
Сотню новых заключенных, тяжело дышащих после марш-броска по песку, оставили примерно на час на внутреннем дворе, прежде чем разбить на группы и развести по камерам. И хотя Лодовико обычно не радовался бедам других, тут он не мог сдержать улыбки, глядя на лица новичков, которые по прошествии какого-то времени осознали, что означают эти столбы и выщербленная стена.
