Первым делом он склеил ту часть трубки, в которой находились угольные гранулы. Потом восстановил связь с катушкой, перемотал ее и поставил на место, используя гвозди, проволоку и шплинты. Проделал то же самое с динамиком, который представлял собой магнит у металлической диафрагмы, и перемотал магнитные катушки.
На все это ушло несколько дней, потому что приходилось выпрямлять детали, придавать им нужную форму, соединять, находить правильное расположение друг относительно друга или даже заменять. Когда Алессандро закончил ремонт, телефон, стоявший на столе, казался хрупким и жалким. У него не было ни времени, ни материалов, ни сил разобрать его и предпринять вторую попытку. На ремонт ушла почти неделя, и его вахта заканчивалась менее чем через неделю. Так что телефон мог заработать или сейчас, или никогда.
Алессандро смотрел на него, боясь прикоснуться. Потом, уверенный, что все старания пошли прахом, снял трубку и крутанул ручку.
– Алло? – изумленно ответил кто-то.
– Вы меня слышите? – спросил Алессандро, изумленный еще больше.
– Кто это?
– Вы меня слышите?
– Да, слышу. Кто это?
– Это я.
– Кто – я?
– Алессандро. Алессандро Джулиани. Я починил телефон.
Последовала долгое молчание.
– Мы были уверены, что тебя убили.
В этот момент Алессандро дернуло током, словно молния ударила в провод или огонь святого Эльма заполнил пещеру, и к нему вернулась часть сна, который он никак не мог вспомнить.
Он никогда не летал ни на самолете, ни на воздушном шаре, а потому не мог видеть Венецию с воздуха, потому что в отличие от многих других итальянских городов в окрестности Венеции нет ни гор, ни холмов, откуда можно было бы полюбоваться панорамой города. Во сне, однако, он летал над Венецией по широкому кругу, ощущая воздействие центробежной силы.
Сверху город казался оранжевым, каналы сверкали в солнечном свете синим, сине-зеленым и даже белым позади моторок, которые мчались, словно гончие. Алессандро видел каждую деталь города, каждый оттенок цвета и головокружительную небесную синеву вокруг себя.
Улицы напоминали темные каньоны, время от времени озаряемые солнечными лучами, которые заливали площади, а иногда улицы разворачивались, открываясь свету. Розовые и оранжевые крыши пылали на солнце, купались в его сиянии. Никогда прежде Алессандро не видел ничего подобного: похожий на скарабея город лежал на воде, благоухая красотой, не подвластный времени. Казалось, он являл собой источник жизненной силы.
* * *
Хотя нести дрова и разжигать огромный костер пришлось целому взводу, Алессандро разрешили принять горячий душ, которым он наслаждался чуть ли не час. Ледниковая вода нагревалась над костром из толстенных еловых поленьев, которые трещали, точно винтовочные выстрелы. Пар от душа смешивался с туманом и смолистым дымом и плыл над окопами и бункерами.
Алессандро побрился, надел новую форму. Поскольку ничего другого ему дать не могли, он облачился в форму альпийских стрелков: подбитые гвоздями сапоги, белые обмотки, зеленые шерстяные штаны, китель с красным кантом и алым воротником и шляпу с перышком. Красивую, более теплую и куда менее удобную, чем армейская. После обеда, состоявшего из бульона и жареного окуня, он вышел на вечерний воздух. Звезды пульсировали между тяжелых облаков, которые плыли ниже окружавших долину пиков.
В широкой низине, где сходились несколько траншей, у костра собрались два десятка пехотинцев и несколько офицеров. Они медленно поворачивались, чтобы тепло доставалось всему телу, и отсветы мерцающего огня чередовались на их лицах с пятнами темноты.
Щетинистые усы и запавшие сверкающие глаза говорили, что это солдаты с передовой. Кожаные портупеи и патронташи перекрещивались на шинелях, винтовки висели на плече, штык торчал вверх и под углом, напоминая единственное оставшееся крыло раненого ангела.
Алессандро подошел к костру и протянул к нему руки. Его лицо блестело в отсвете огня, и новый китель скоро пропитался сладким запахом дыма. Другие солдаты таращились на него, когда он этого не видел, потому что все знали о том, что с ним случилось, и все это обросло невероятными подробностями.
Ветер со свистом гнал влажный туман, иногда такой плотный, что он застилал костер, облака проплывали так низко, что отражали свет. Когда туман расступался, виднелись черные силуэты гор.
Солдаты и офицеры собрались у костра погреться перед тем, как разойтись по холодным постелям. Некоторые спали на деревянных нарах в сырых бункерах, а те, кто находился в передовой траншее, – прямо на земле, завернувшись в одеяла и дрожа от холода.
У самых гор осветительная ракета из австрийских траншей поднялась по сверкающей дуге, а когда раскрылся парашют, искры превратились в солнце. Оно раскачивалось на ветру, опускаясь и скользя влево, подальше от скал, которые отражали свет.
Свет отражали и подбрюшья облаков, словно в темноте всходило солнце. Потом вторая ракета прочертила изящную арку, а когда раскрылся парашют, закачалась из стороны в сторону. За второй последовала третья. Все три поплыли под облаками, напоминая алтарные лампы и отбрасывая черные тени, пока ветер не отнес их за пик.
Взлетели новые ракеты, но с итальянских позиций их едва могли разглядеть, потому что их накрыло облаком. Два офицера отошли от костра в темноту и подняли бинокли, оглядывая горный склон. Австрийцы открыли огонь по горам, вызвав камнепады и лавины, но склон Шаттенхорна, по которому стреляли, оставалась ровным и крепким.
Австрийцы обстреливали каменную стену, по которой Алессандро с Рафи взбирались дважды. Гигантская изогнутая расщелина тянулась чуть ли не до самого верха. На склоне хватало широких уступов, карманов под навесами, даже в ненастную погоду он позволял не отказываться от восхождения, потому что альпинисты всегда могли найти укрытие, если вдруг налетала буря. Однажды Алессандро и Рафи наблюдали из расщелины, как мимо пролетали слепящие молнии, а гром рвал им барабанные перепонки.
– Чего это они стреляют? – спросил Алессандро офицера, который вроде не возражал против нарушения субординации и ответил, не опуская бинокля:
– Пытаются обрушить камнепад или лавину на одного из наших. Мы его видим, а они – нет, потому что смотрят под большим углом. Они промахнулись на пятьдесят метров. Но он все равно погибнет.
– Почему?
– Его ранили еще при дневном свете, убили напарника. Он забрался в расщелину на выступе, и они его потеряли. Прошлой ночью он подал сигнал. Они увидели, и теперь пытаются добраться до него. Он поднялся туда, чтобы создать аванпост над ними.
– И что он сообщил?
– Вернувшись на выступ, откуда австрийцы не могли видеть его свечу, он передал. Сам он ранен, а напарник мертв, висит на веревке двадцатью пятью метрами ниже. У него прострелено бедро, и он попросил не идти за ним, потому что умрет, прежде чем мы туда доберемся. И он знает, что это невозможно. Он в расщелине, где она загибается влево. Траверс, который ведет к нему, самая трудная часть маршрута. К тому времени, когда мы доберемся туда, будет слишком поздно. Да и значения это не имеет, потому что, будь он жив, его бы пришлось спускать вниз, прямо в австрийские окопы. Он говорит, что точно знает, где он, и ниже нет крюков или естественных точек опоры.
