Алессандро же утянуло в прошлое. Пред глазами, словно наяву, возникло металлическое колесо, силуэт которого четко прочерчивался на фоне безоблачного неба. Оно равномерно вращалось, прокручивая по ободу стальной трос. Алессандро наклонил голову и прикрыл глаза от солнечных лучей, бьющих сквозь спицы. Колесо – верхняя точка канатной дороги, протянутой над широкой и глубокой пропастью.
* * *
Июль 1899 года, Южный Тироль, окруженное коровами с колокольчиками и ровными пахотными землями маленькое поселение Фёльс на плато у подножия крутого горного склона с пастбищами и лесами, переходящего в отвесные скалы. Двумя километрами выше, часто облака проходили под ним, на неприступном плато, где даже летом дул ледяной ветер и не росли деревья, построили «Шлернхаус». Большинство подобных сооружений в других европейских странах назывались «Hutten»
[14]
, но только не это – таким оно было огромным. Чтобы доставить на плато камень, древесину и черепицу для строительства, а потом и все необходимое для поддержания жизнедеятельности, горцы использовали невероятно крепкие канаты, а последний из них (его движение обеспечивалось паровым двигателем, который они по частям принести на своих плечах) заменили сверкающим стальным тросом.
Колесо вращало трос уже более десяти лет, когда римский адвокат Джулиани впервые привез своего сына в горы, и мальчик девяти лет от роду побежал к нему по скалистому лугу. Силуэт колеса чернел на фоне неба, синевой не уступавшему небу Венеции.
Колесо с четырьмя спицами казалось легким как воздух. И казалось, обладало собственной волей: иногда проворачивалось, преодолевая сопротивление торсионного тормоза, или вращалось в обратную сторону, то замедлялось, то ускорялось или замирало, чтобы потом начать вращаться вновь, вело себя как заблагорассудится. Алессандро поразило, что тонкий трос и элегантное вращение колеса обеспечили и строительство «Шлернхауса», и его жизнедеятельность.
– Сандро! – позвал отец и стал смотреть, как мальчик возвращается к нему по лугу, перепрыгивает с камня на камень, точно молодой козлик.
Алессандро не просто измерил комнату взглядом, он потрогал все стены, покружил по ней, точно струя воды, льющаяся в пустой бассейн, или резиновый мячик, отскакивающий от обшитых деревянными панелями стен. Кровати в спальне оказались такими высокими, что ему пришлось воспользоваться вбитыми в стену колышками, чтобы забраться на одну, а потом он прыгал с одной на другую через узкий зазор между ними. Из маленького окошка открывался вид на серебристо-белые горы, от которых он просто не мог оторвать глаз. В первый же день, еще до обеда, Алессандро забрался на подоконник, чтобы открыть окно. Справился со шпингалетом, и в комнату ворвался такой яростный ветер, что сбросил мальчика на кровать. Когда адвокат Джулиани вернулся из ванной, где брился, с фарфоровой чашкой в руке, он нашел сына тепло одетым и сидящим, словно кот, на наружном подоконнике. Завывал ветер, а Алессандро всматривался в него, словно только сейчас узнал о его существовании.
Днем они отправлялись в горы, веревка привязывала Алессандро к отцу – так поводок удерживает собаку, – когда они карабкались по скалистому склону или преодолевали снежные поля. Они поднимались на сам Шлерн, на пик Ротера (который называли Чима Росса) и на Миттаскофль. Спускались в Сейзер-Альм – на бескрайние пологие луга, уходящие за горизонт. Уходили на восток до Креста Неры, где увидели только двух других альпинистов и с десяток косматых молочно-белых козлов, неведомо как забравшихся на выступы скал. Бродя по горам в дневное время, адвокат Джулиани и его сын научились любить холодный ветер, и вскоре он уже был им в радость. С высоты мир открывался им на огромные расстояния, горы успокаивали и освобождали их души, они видели разницу между прошлым и настоящим. Через день или два после отъезда из Рима они не могли сидеть на снежной равнине, наслаждаясь тишиной и солнцем, а через неделю уже спокойно сидели, их тянуло к заснеженным полям, гребням, долинам, которые они проходили, двигаясь бесшумно, как горные козы.
Однажды вечером они возвращались в «Шлернхаус» уже в темноте. Окна светились сквозь холодное облако тумана, точно огни маяка. В гостинице угрюмые поварята в голубых фартуках и бело-голубых армейских кепи лихорадочно работали на огромной кухне, влажной и жаркой, как парная, то и дело выглядывая в обеденный зал, словно надеялись увидеть там какую-нибудь женщину.
В разгар лета растапливались только печи на кухне, а остальные помещения гостиницы не обогревались, так что, проведя по двенадцать-четырнадцать часов на снежных равнинах и на ветру, многие из обедавших дрожали от холода.
Алессандро это тоже не нравилось: бродить по плато при минусовой температуре, а потом хлебать суп в комнате, где чуть более тепло, чем на заиндевевших лугах, с которых они только что ушли. Каждый день в сумерках его охватывала тоска, он скучал по маме, дому, летнему Риму. Отец в это время также становился необычайно тихим и часто заговаривал о том, чтобы сократить их пребывание в горах на несколько дней. Но однажды вечером, вернувшись в «Шлернхаус», они обнаружили, что все резко изменилось.
У парадного входа стояли два солдата из Lebregiment, императорской гвардии Габсбургов. Как военные из элитных частей любого государства, выглядели они так, словно радовались возможности простоять на посту всю ночь, а толстые меховые плащи говорили о том, что они, возможно, получили именно такой приказ. В огромных помещениях «Шлернхауса», даже на верхних этажах, куда редко кто заглядывал, вдруг стало тепло и сухо. Огонь пылал в каждом камине, с балок свисали флаги, вход на один этаж перекрыли бархатным канатом. У прохода застыли еще два гвардейца, габаритами даже крупнее стоявших внизу.
Алессандро переоделся и спустился в необычно теплый обеденный зал. Адвокат Джулиани подошел к столу, за которым сидели шестеро венцев и на безупречном немецком спросил, почему везде тепло, у двери часовые, поварята на кухне в чистой, новенькой униформе, а сама кухня заставлена подносами с пирогами, запеканками и жареным мясом.
Австрийцы переглянулись. Адвокат Джулиани был итальянцем, а Италия имела виды на эти самые горы, и вот теперь австрийцам, находящимся на своей территории, приходилось отвечать на вопросы итальянца, которому хватило наглости сюда заявиться. Тем не менее Джулиани ответили, холодно и коротко, двумя словами: «Eine Furstin». Действительно, в 1899 году в Южном Тироле это было исчерпывающим объяснением.
Алессандро активно учил немецкий, но его учителя упустили последнее слово.
– Что это? Что? – спросил он, ерзая на стуле, ноги у него не доставали до пола, но отец спросил проходящего официанта, почему на столе нет хлеба.
– Никто не приступает к еде, пока она не спустится, – ответил официант, – но ожидание будет вознаграждено тем, что вас будут кормить так же, как и их: оленина, фазан, пироги, блюда, которые я никогда не видел. С ними прибыли два шеф-повара, и гондола целый день доставляла провизию, одну гондолу заполнили только необходимым для выпечки.
– Что он сказал? Что он сказал? – спрашивал Алессандро, сгорая от любопытства. – Что такое «еine Furstin»?
