С каждой новой неверной догадкой Андри чувствовал, что углубляет себе могилу, но и молчать не мог.
– В Бренте?
– Да.
– Кавалерийская колонна в Грюнзе?
– Не колонна, они были солдатами.
– Тогда что? – спросил Андри, подняв плечи.
– Госпиталь.
– Мои бомбы легли мимо цели. – В голосе Андри послышались нотки негодования, но прозвучал он убедительно. – Колонна двигалась между домами.
– Это твоя первая ложь.
– Я не лгу.
– Лжешь. Я там был. И все видел. Колонна уже рассеялась, целей для бомбардировки не осталось, но ты вернулся. Разбомбил именно тот дом.
– Это не так! – гнул свое Андри.
– Так, – покачал головой Алессандро. – Я читал написанный тобой рапорт об операции.
– Как тебе это удалось? – удивился Андри, негодование сменилось паникой и раздражением. – Как ты меня нашел? Именно так? По моему рапорту австрийской армии? Они рехнулись?
– Удивительно, правда? – В голосе Алессандро не слышалось вопросительных ноток. – Кто бы мог подумать, что бюрократы правят миром.
– На войне такое случается, – Андри попытался спасти свою жизнь. – Ни одна сторона не является образцом добродетели. – В голосе послышалось отчаяние. – Ты пришел меня убить.
– Да.
– Зачем тебе моя смерть? Я бы мог рисовать. Я мог бы рисовать еще сорок лет.
– Ты умрешь.
– Но что в этом хорошего?
– Я смотрю на это иначе. Для меня это чистое торжество справедливости. Ничего утилитарного, только эстетика. Загляни в свои книги о симметрии. А что хорошего? Может, на другой войне ты разбомбишь еще один госпиталь.
– В наше время другой войны не будет.
– В твое точно, – Алессандро поднял пистолет. – В доме, который ты разбомбил, было много солдат. Некоторые уже умирали. Другие надеялись выйти из госпиталя и вернуться к своим семьям. И кто их этого лишил? – На миг у Алессандро перехватило дыхание. Потом он дрожащим голосом проговорил: – Медсестры, десять или больше. – Он наклонился вперед. – Кто такие, по-твоему, медсестры? Молоденькие девушки. После того как ты улетел, развалины так пылали, что я не смог подойти. Одна из них была… – Алессандро не смог договорить. Просто стоял, и его трясло.
– Она бы хотела, чтобы ты это сделал? – спросил Андри.
И тут Алессандро успокоился. Через пару секунд улыбнулся и ответил:
– Почему бы тебе не задать этот вопрос ей?
Андри, смирившись, кивнул.
– Ладно. Больше мне сказать нечего. Я думал, что все позади. Пытался чувствовать себя счастливым эти последние месяцы. Пусть будет так.
Справа с грохотом открылась дверь. От неожиданности Алессандро развернулся, держа пистолет обеими руками, но увидел лишь девочку шести-семи лет. В пальто из грубой шерсти, с заплетенными в косички волосами, со школьным портфелем в руке.
– Ты опоздаешь, – укорил ее Андри. – Учительница рассердится.
Она застыла в дверях.
– Это Ильзе-Мария, моя дочь. Ильзе… иди.
Она не шевельнулась.
Алессандро смотрел на ребенка, потом, опустив пистолет, повернулся к отцу.
– Ты победил меня уже второй раз.
* * *
Когда Алессандро в первый раз стоял лицом к лицу с Биндо Альтовити, его окружало так много близких ему людей, что идея одиночества казалась привлекательной. Дом на Джаниколо казался крепостью, несокрушимой временем. Он всегда возвращался в лоно любящей семьи, принимал как должное студенческое братство, мир казался садом прелестных и неподвластных смерти женщин.
Он вновь пошел в тот зал в Старой Пинакотеке. Рука Биндо Альтовити, почти женственно отдыхающая на груди, казалось, выполнена не Рафаэлем, а кем-то из учеников. Тысяча рафаэлевских образов для сравнения проносились в памяти Алессандро: могучие боевые кони, свирепое выражение морд которых соответствовало их сущности и напоминало людей; сцены и лица в золотистом свете сумерек; херувимы с лицами более старших детей, потому что младенцы не могли позировать Рафаэлю.
В отличие от более поздних картин, с их нестрогой и галлюцинаторной палитрой, любой из мазков, резкий или смягченный, сверкающие поверхности, воздух на свету, утреннее небо или вечерняя звезда – все подчинялось железной руке Рафаэля. Никаких уловок или причуд, ничего центробежного, ничего неистового, ничего, выпадающего из гармонии, пронизывающей мир и перенесенной на холст. И только груз смертности придавливал, выстраивая все элементы, примиряя все противоречия и вариации.
В своем бесконечном разнообразии модели художника, как представлялось Алессандро, выражали убежденность, что на земле они только на краткий миг, вынырнув из океана душ. Сапфирово-синие и безоблачные небеса служили убежищем, приютом от великих и сокрушительных битв, безмятежным Царствием Небесным, которое скоро оставалось в стороне: большинство пренебрегало им ради воображаемого рая, грубо скомпонованного из позаимствованных элементов небес. Мир – место спокойное, думал Алессандро, его образы запечатлены навечно. Они никуда не исчезают. Их можно запомнить и можно предугадать. В этом обещание и значение живописи, причина хладнокровия Биндо Альтовити. Возможно, когда-нибудь Алессандро сможет взирать на все так же спокойно, как молодой флорентиец, но сейчас его следовало простить за нетерпеливость, потому что он намеревался попасть из Германии в Италию – через горы, зимой, и успех зависел не от продуманности действий, а от удачи и упорства.
* * *
Поезд в Гармиш-Партенкирхен шел практически пустым, в купе второго класса Алессандро ехал один. Дверь и окна сначала смотрели на восток, потом плавно повернулись к югу. Вагон покачивался, а Алессандро спал под лучами бьющего ему в лицо солнца. Левая рука свисала с сиденья.
Во второй половине дня он проснулся от грохота: поезд пересекал реку по железному мосту. Далеко внизу вода мчалась между валунов размером с дом и шапками льда на макушках. Туман заполнял ущелье, радуги накладывались друг на друга, пересекались, исчезали. Поезд поднимался по крутому склону не быстрее пешехода, пересекал ущелья, нырял в тоннели. Чистый и свежий воздух, несмотря на вонь бурого угля, который сжигался в топке, пах хвоей и горным лавром. На юге лежала Австрия.
Алессандро предстояло просочиться сквозь немецкую, австрийскую и итальянскую армии, пограничников, милицию, полицию и районы, где незнакомцев терпеть не могли и не хотели знать. Он решил двинуть через Швейцарию. Не зная ее политики по отношению к военнопленным, сбежавшим после окончания войны, он предполагал, что его накормят, дадут заполнить множество бланков, а потом передадут итальянскому консулу, который расцелует его в обе щеки и посадит в поезд до Рима. Однако горы на западе казались более высокими, чем на юге, у него оставалось все меньше дневного времени, и с каждой лишней минутой пребывания в поезде запас этот таял, а поскольку на западе был прямой путь в Швейцарию, та часть границы могла охраняться особенно бдительно.
