– Не понимаю.
– И не надо тебе понимать. Просто слушай историю. Орфео – эта итальянская комнатная собачка, скрюченное и экстраодинарное существо, конечно же, родился не для войны, но сумел перейти в лагерь тех, кто был рожден воевать. Он пожертвовал здравомыслием, чтобы его навязчивые идеи смогли расцвести в нем безо всякого сопротивления и поднять на высоты невероятной власти, которая, казалось, досталась ему случайно, потому что выглядел он слишком уж комично. Но ни о какой случайности не может быть и речи. Я знал его достаточно хорошо, чтобы увидеть, что его безумие неразрывно связано с духом войны. Я отчаянно хотел спасти сына. И сам отчасти тронулся умом. Жалел, что не убил Орфео в туалетной кабинке. Именно он записал Рафи на Чима-Бьянку. Записал меня. Записал всех нас. Зло таилось не в стали, а в бумаге, и сукин сын это знал и пользовался этим на всю катушку.
– И что же вы сделали?
– Убил его.
– Вы его убили?
– Чтобы защитить моего сына, и других сыновей, и других детей. Чтобы защитить всех детей Италии.
– Но не защитили.
– Я не мог предвидеть будущее.
– Как вы это сделали?
– Я убивал людей в окопах, в укреплениях, в лесу, но обдуманно – никогда. Разница колоссальная. Человек в здравом уме практически не способен пронзить штыком грудь другого человека, если он беззащитен и неподвижен. Во всем мире при отработке удара штыком солдату, который наносит удар, приказывают кричать, когда он вонзает штык в муляж. Штатские думают, что крик нужен, чтобы устрашить противника, но это не так. Он позволяет преодолеть врожденный запрет вгонять лезвие в живое существо и заглушить отвратительный звук, который производит сталь, пробивая мясо и кость. Но хотя это и кажется ужасным, если враг бежит на тебя, ты проделываешь это с готовностью и без угрызений совести. Это так же просто, как чиркнуть спичкой. Я знал, что не смогу подойти к Орфео и хладнокровно его убить. Оставалось только одно: спровоцировать его, но я не знал, как.
– Вы могли бы как-нибудь его обозвать.
– Он бы подумал, что я ему льщу.
– Могли толкнуть, ударить. Он бы разозлился.
– Скорее рухнул бы как подкошенный.
– Вы могли вызвать его на дуэль.
– Полуслепого толстого старого карлика с трясущимися руками и тиком? Он бы посмеялся.
– Как же вы это сделали?
– Ты не поверишь.
– Поверю, не сомневайтесь.
– Не поверишь, но это правда. Во-первых, его предстояло найти. Я пришел в тот огромный зал в военном министерстве, где Орфео восседал на возвышении над остальными писцами. И обнаружил, что там никого нет, если не считать флагов разных бригад и дивизий, и возвышения тоже нет. Толстый парень из кабинета чуть дальше по коридору, увидев меня, закричал: «Ты! Ты! – и замахал рукой, подзывая меня. – Я увидел твое изумленное лицо. Ты, наверно, бывал здесь, когда война велась из того зала. – Я кивнул. – Теперь это плац для новобранцев, которых отправляют в учебные лагеря. Кто теперь пойдет в армию, когда война закончена?» «Умные», – ответил я. «Это немного похоже на coitus interruptus, правда?» «Некоторым ничего не остается, если они молоды», – ответил я.
– Что такое coitus interruptus? – спросил Николо.
– Coitus – заниматься сексом, – ответил Алессандро, – а interruptus – когда это внезапно прекращается.
Николо захохотал.
– Кому захочется interruptus?
– Как, по-твоему?
– Не знаю. Но, думаю, это глупо. Зачем останавливаться, если ты уже начал? Зачем начинать, если собираешься остановиться? Я думал, в сексе останавливаются постепенно, как утка, приводняющаяся на поверхность пруда.
– Да, но ты можешь представить себе что-то, почему может возникнуть необходимость остановиться в определенный момент?
– Нет.
– Хорошенько подумай.
– По случаю праздника?
Алессандро поморщился.
– Да не знаю я! Чего вы от меня хотите? Мне ужасно хочется заняться сексом. Хорошо. Некоторые люди останавливаются посередине. Бум! Это их проблема. Не хочу о них даже говорить. Забудем о них. Невероятная глупость идти в армию после войны.
– А как насчет детей?
– Что насчет детей?
– Иметь детей.
– В смысле – иметь детей? – в отчаянии воскликнул Николо.
– Они могут появиться.
– И что?
– Может, это веская причина для того, чтобы резко прерваться?
– Чтобы у тебя появился ребенок?
– Нет, идиот! Чтобы не появился!
– Не понимаю.
Алессандро сел.
– Как, по-твоему, появляются дети?
– Мать и отец что-то делают перед сексом – с тряпкой, или каким-то высушенным растением, или сваренным вкрутую яйцом, которое отец кладет в мать или что-то в этом роде с помощью резиновой груши и стеклянного блюда.
– Нет, – сказал Алессандро. – Не совсем так.
– Нет?
– Нет, ты просто должен заниматься сексом. Если женат – пятьдесят раз, если не женат – один.
– Вы шутите!
– Я не шучу.
– Я думал, надо сделать что-то еще.
– Больше ничего не требуется.
– Хорошо, буду знать, – кивнул Николо, – потому что, вы понимаете, я могу… вы понимаете.
– Теперь ты видишь, как безумен мир, Николо? Каким бы он ни был неописуемо прекрасным. Представить себе не мог, что в последние часы жизни буду сидеть на камне под звездным светом на горном склоне, объясняя азы половой гигиены ученику с пропеллерной фабрики.
– Что ж, теперь я знаю.
– Хорошо.
– Так что там с Орфео?
– Что с Орфео? Этот толстый парень спросил: «Помнишь сотни людей, которые сидели там за столами?» Я ответил, что да. «Все приказы и коммюнике проходили через них, и, если ты пообещаешь никому не говорить, я расскажу тебе кое-что, что поразит тебя до глубины души». «Что?» – спросил я, делая вид, что не в курсе. «Ни один приказ, ни одно коммюнике не уходили в том виде, в каком поступали в этот зал. Если в поступающем приказе говорилось: «Продвинуться на двадцать километров, повернуть направо, войти в соприкосновение с противником и удерживать позицию на фланге, пока основное наступление будет развиваться на юге», то в исходящем могло значиться: «Продвинуться на пятнадцать километров, повернуть налево и менять позицию по мере необходимости, в зависимости от проведения отвлекающих маневров на востоке». Или морской приказ. Координаты ставились другие, менялся тип корабля. Клянусь Богом, итальянские корабли отправлялись в Полинезию, а японские каким-то образом попадали в Средиземное море. Ты знаешь, сколько человек погибло, хотя могли остаться в живых? А сколько не погибло, хотя изначально их посылали под пули? Я не знаю, что ели в армии. Однажды весь запас армейской корицы отправили зенитной батарее в Тревизо. Им пришлось есть корицу всю войну – двадцать две с половиной тонны, а остальные не получили и щепотки. Пехотный батальон на границе с Францией получал вагон за вагоном трубочного табака, а на один крейсер, клянусь, несколько месяцев не поставлялось ничего, кроме паштета из анчоусов». Я сказал толстяку, что то, что он рассказывает, в полной мере соответствует армейской жизни, какой я ее видел, и спросил, почему он не попытался все это остановить, раз уж знал о происходящем. Он ответил, что пытался, обращался к генералам и штатским чиновникам, рассказывал обо всем, но слышал от них: «И что? Мы же побеждаем». Мы победили, Николо, но потеряли как минимум семьсот тысяч убитыми и во много раз больше ранеными. Создавались специальные комиссии, чтобы подсчитать наши потери, но из-за неразберихи в архивных материалах цифры уж слишком разнились, чуть ли не на сотни тысяч. Поэтому никто не знает, сколько итальянцев погибло на войне. Вполне возможно, что сто, а то и двести тысяч так и остались неучтенными, исчезли. Тогда как потеря одного человека должна останавливать мир. Я спросил его, почему приказы менялись, и он ответил: «Из-за карлика, из-за маленького, похожего на летучую мышь существа, Орфео Кватты. Он сидел на возвышении посреди зала. Занимал должность главного писца. Остальные видели в нем Цезаря Августа». «Разве его нельзя было заменить?» – спросил я. Толстяк улыбнулся. «У него в сейфе лежали печати, бланки приказов, назначений, заявлений, деклараций и указов. Он создал правительство в правительстве, мог назначать на должности и менять жалованье, отправлять своих врагов в маленькие города Калабрии и награждать прихвостней синекурами. У него случались приступы безумия и мании величия, когда он восседал на возвышении, а писцы в ужасе вжимали головы в плечи, притворяясь, будто ничего не слышат». Мы говорили долго. Он сказал, что все хотели убить Орфео, только об этом и мечтали. «Но никто его не убил, – заключил он, – так же, как никому не удается ласкать самую прекрасную женщину на свете». «У самой прекрасной женщины на свете всегда есть любовник, так?» – спросил я. Разумеется, пришлось ответить ему. Тогда я добавил: «А значит, есть кто-то, кому удается к ней прикоснуться».
