С начала нового года имя Алессандро Джулиани стало появляться под статьями в нескольких ведущих газетах страны. Он не был ни лучшим, ни наиболее известным, ни самым эффективным критиком войны, но занимал в их ряду особое место: его материалы отличались необычайной силой и полным отсутствием горечи. Статьи противников войны зачастую звучали так воинственно, что никто не верил, что они ратуют за мир. Алессандро же приводил только аргументы против войны, не пытаясь найти ошибки, никого не обвиняя, не требуя наказать. Он хотел одного: чтобы все делалось правильно и на благо Италии, а не человечества, турок или социализма. Эта четкая позиция и соблюдение некоего баланса привели к тому, что у него появились сторонники, и читатели считали, что он как минимум вдвое старше. В январе его поддержка росла, доводы становились все яснее, и он научился не бояться их повторять, наслаждаясь вновь обретенным влиянием – пусть пока малым – на политическую жизнь страны, которое обретал, сидя на стуле с ручкой в руке, пытаясь открыть истину.
В конце месяца, когда стаи ласточек все еще пребывали в постоянном движении над бульварами, вдоль которых выстроились лишенные листвы деревья, он вернулся домой, прихватив с собой свои статьи в нескольких газетах и журналах. Знал, что родители будут им гордиться, и надеялся, что статьи понравятся Лиа, пусть даже она с ним и не согласится.
Домой он прибыл, когда в Риме только начинало темнеть. Отец вернулся рано, и Алессандро, еще не сняв пальто, положил пачку статей на обеденный стол. Адвокат Джулиани казался уже стариком. Произошло это совершенно незаметно, словно никто не обращал на него должного внимания. Он достал очки для чтения, включил свет, начал читать.
– Рафи сегодня придет? – спросил Алессандро.
– Рафи в Париже, – ответила Лучана.
– Что он там делает?
– По делам фирмы, – ответил отец Алессандро, оторвавшись от статьи. – Итальянское судно, перевозившее уголь, получило повреждения в гавани Шербурга. Мы подали в суд на владельцев французского судна, которое с ним столкнулось.
Мать Алессандро посмотрела на него, и выражение ее лица подсказывало: речь пойдет о том, что только она могла воспринять серьезно, скажем, о его появлении перед профессором в рваной рубашке.
– Ты не получил мое письмо? – спросила она.
– Не получил, – ответил он с искренностью человека, действительно не получившего отправленного ему письма.
– Значит, ты не знаешь.
– Не знаю чего? – По спине Алессандро пробежал холодок, он почувствал, будто оказался на краю бездны. На глаза Лучаны навернулись слезы, отец оторвался от передовицы, которую читал, с таким видом, будто не собирался к ней возвращаться.
– В чем дело? – спросил Алессандро, вставая со стула. Он должен был знать немедленно. – Кто-то умер? Кто?
Синьора Джулиани закрыла глаза и опустила голову.
– Кто? – повторил Алессандро уже мягче.
– Элио Беллати.
Лучана заплакала, и Алессандро не мог понять почему. Ее трясло, будто она видела это собственными глазами.
Когда мать подошла, чтобы успокоить ее, отец поднялся, снял очки, посмотрел на сына.
– Алессандро, его тело разорвали на куски…
Алессандро плюхнулся на стул.
– Откуда ты знаешь?
– Написали. Не только его. Многих.
– А Лиа? Ты ее видел?
– Думаю, тебе придется привыкать обходиться без нее, Алессандро.
– Почему?
– Потому что так устроен мир.
Некоторое время спустя Алессандро вышел в сад, устланный мокрыми и гниющими листьями. Хотя в доме Беллати горело всего несколько окон, он открыл железную калитку. К двери подошел слуга, которого он никогда раньше не видел, старик, который, похоже, устраивался на временную работу в дома, где держали траур. Он знал, как сгладить эмоции и мягко отказывать в просьбах. Если б его попросили принести газету, он бы ответил: «Минуточку. Пойду и посмотрю, доставили ли ее».
Алессандро представился. Слуга ушел, вернулся.
– Может, вы оставите визитную карточку?
– Нет у меня визитки, – ответил Алессандро. – Я живу по ту сторону сада.
Слуга скорбно покачал головой.
– Вас не смогут принять.
Глава 3
Его портрет в молодости
В октябре 1914 года Алессандро верхом, молодой, в прекрасную погоду, возвращался в Рим из Болоньи, а в Европе шла война. И хотя Италия оставалась нейтральной, Алессандро не сомневался, что недавно объединенная страна не устоит перед искушением пройти проверку боем, так что передовой ему не избежать. В безумные августовские дни адвокат Джулиани внезапно высказал настоятельное желание, чтобы сын немедленно уехал в Америку, но Алессандро отверг попытки отправить его в безопасное место, заявив, что до защиты докторской остается несколько месяцев и без его присутствия на последних экзаменах не обойтись.
– Ты можешь потом вернуться, – настаивал отец.
– Зачем уезжать, если придется возвращаться? – спросил Алессандро, а потом процитировал Горация: «Изгнанник новые находит небеса, но остается прежним сердце».
Думал он не о прозе жизни и не о латинских стихах, а о девушке с Виллы Медичи. Если бы он знал ее имя, или случайно встретил на улице, или мог из окна видеть ее дом на другом берегу Тибра, его жизнь могла бы кардинально измениться. Он часто представлял себе, что видит свет ее лампы среди десяти тысяч ламп, которые зажигались каждый вечер, такой далекий, что он мерцал, как звезда.
Он ехал с самого утра, когда еще царила прохлада и луна отказывалась выйти из игры, зависнув над поросшим соснами холмом, робкая словно олень и такая же неподвижная. На самой высокой точке хребта, который по диагонали пересекал Тоскану, он спешился, погладил Энрико и привязал поводья к ветви сосны, липкой от смолы. Несколько шагов вывели его из тени на открытое место, к самому обрыву, с которого открывался вид на широкую равнину. Только далеко на севере земля начинала подниматься к цепочке гор.
Он нагнул голову и всмотрелся в свет над горизонтом. К северу воздух колыхался как над огнем и искажал контуры. Там была Франция, далеко-далеко, и там шла война. Алессандро застыл, словно фермер, наблюдающий, как пожар уничтожает лес на границе его полей.
Мир разрывало. Разрыв прошел по многим семьям, но в конечном счете захватывал все. Со смертью многих мужей и сыновей умирали все мужья и сыновья. В хаосе и страдании законам Божьим предстояло проявиться во всей их красе, жестокости и несправедливости. Если Алессандро суждено выжить, ему предстоит начать новую жизнь, но он не был уверен, удастся ли ему даже подумать о чем-то новом, если не останется ничего знакомого, никого из тех, кого он любил.
Алессандро оглядывал простирающуюся перед ним равнину, словно слепец, которому вернули зрение не в маленькой комнате клиники, а на вершине господствующей над равниной горы, откуда видно полмира: зеленые пологие холмы, плывущие облака, река, сосны, далекая линия гор. В лесу слышалось только щебетание птиц, но до него доносилась музыка, которую он вызывал в памяти, и смешивалась с шумом ветра в деревьях. Округлые контуры облаков, дуги, которые в небе выписывали ласточки, солнечные блики на реке рождали сонаты, симфонии, песни.
