Алессандро согласился.
– Нельзя. Вас стошнит. Поешьте вкусно, но не перегружая желудок.
– И что вы мне посоветуете?
– Я принесу.
– Только никаких хлебных палочек и минестроне.
– О чем вы говорите! – ответил официант, уже повернувшись к нему спиной.
И прежде чем двери кухни перестали качаться, он уже вернулся с салфеткой на руке и подносом, на котором стояли три тарелки и графин вина. Одна с раскаленным рыбным супом, вторая – с помидорами и рукколой, третья – со спагетти с мидиями.
– Порции маленькие, но это только первая перемена блюд.
Алессандро ел и попутно напевал и говорил сам с собой. Официант убрал со стола опустевшие тарелки, принес копченую семгу, бифштекс из вырезки и жареные белые грибы, еще один графин вина и бутылку газированной минеральной воды.
– Все это по-прежнему существует, – обрадовался Алессандро.
– Да-да-да, – подтвердил официант. – Только стоит дорого.
– Деньги у меня есть.
Далее последовали телятина под соусом из тунца, яйцо по-флорентийски и речная форель. Когда Алессандро покончил и с этим, официант принес кувшин горячего шоколада, фруктовый салат, шоколадное мороженое и кусок орехового торта со взбитыми сливками.
– Я наелся, – признался Алессандро, справившись с десертом.
– Но это еще не все. – И официант поставил на стол стаканчик персикового бренди и блюдечко с мятными карамельками с очень резким вкусом.
– Где вы их берете? – полюбопытствовал Алессандро.
– С тех пор, как началась война, их делают из нитроглицерина, – пошутил официант.
– По вкусу нитроглицерина в них нет, – возразил Алессандро.
– Вы что, пробовали нитроглицерин?
– Если стреляют часто, воздух настолько пропитывается нитроглицерином, что его привкус надолго остается во рту.
За обед Алессандро отдал четырехмесячное жалованье, а когда вышел из отеля, направился в пекарню и купил батон только что выпеченного хлеба. Часы показывали двенадцать, и он решил немного прогуляться, прежде чем идти к родителям Рафи.
На площади Сан-Марко красивая полнотелая молодая женщина с падающими на плечи светлыми волосами и синими-пресиними глазами держала в руке маленький красный зонтик и на немецком поучала группу полных старушек. Ее фигуру отличали идеальные пропорции, но казалось, что она создана не из плоти и крови, а выкована из железа, и каждым жестом, каждым движением она напоминала рыцаря, размахивающего каким-то смертоносным оружием. Ее рука, толще, чем на картинах Рубенса, но не менее возбуждающая и в тридцать раз более сильная, казалось, могла сокрушать каменные колонны, и жестикулировала она яростно. Когда она рассказывала о достопримечательностях, грудь ее, обтянутая хлопчатобумажной блузкой, колыхалась, а волосы летали из стороны в сторону, если она поворачивала голову.
Алессандро подошел к ней. Она опустила зонтик.
– Извините меня, – обратился он к женщине. – Вы говорите по-немецки.
– Да, я говорю по-немецки, – ответила она на чистейшем, без малейших признаков акцента, итальянском.
– Почему? – спросил он. – Вы же итальянка, так?
– Я – да, но они – нет, – ответила она, посмотрев на старушек, которые терпеливо ждали.
– Немки?
Она ответила утвердительно.
– Мы с ними воюем, – сказал он. – Не так далеко отсюда мы убиваем друг друга. Мы убиваем их сыновей и внуков, а их сыновья и внуки убивают нас.
– Они пожилые женщины, – ответила экскурсовод. – Приехали полюбоваться достопримечательностями Венеции.
На лице Алессандро отразилось изумление.
– Эти старые женщины никому не причиняют вреда. Никто не обращает на них внимания. Они могут приезжать и уезжать.
– Дайте мне ваш адрес, – попросил Алессандро.
– Зачем?
– Хочу когда-нибудь зайти к вам в гости.
– Вы с ума сошли.
– Разве вы не хотите, чтобы я зашел к вам в гости?
Она оценивающе оглядела его.
– Да, хочу, но я живу в Париже, и во второй половине дня мы уезжаем в Верону.
– Когда-нибудь я приду к вам в Париж. Мы займемся любовью. Такое случается.
– Случается, – подтвердила она с улыбкой.
– Что он говорит? Что он говорит? – спросила одна старушка на немецком.
Гид повернулась к ней и ответила на правильном, отменном немецком:
– Он говорит, что придет ко мне в гости в Париже.
Старушки одобрительно закивали.
Алессандро густо покраснел.
– После войны, – вставил он.
– Или во время войны, если сможете. Я живу в проезде Жана Нико. Спросите там, как меня найти, но приходите до того, как я выйду замуж, и до того, как состарюсь.
Она наклонилась вперед, взяла его за руку и поцеловала.
– А-а-а-х! – дружно выдохнули старушки, а потом гид подняла красный зонтик, развернула своих подопечных к Дворцу Дожей и повела туда, по пути объясняя, что они видят перед собой.
* * *
Для человека, приехавшего в Венецию без карты, центр города – лабиринт, из которого никогда не выбраться. Как и сама жизнь, дома и лачуги тех, кто живет в глубине, в переулках и тихих местах, никогда не попадают на карту, хватает каналов, больших и малых, и улицы поворачивают так плавно, что человек даже не замечает. В конце концов оказывется, что ты сделал круг, хотя вроде бы шел в одном направлении. Вот и Алессандро, пытавшийся добраться до Гетто
[47]
, оказался в Академии
[48]
.
Студентом он часто бывал здесь, но теперь никого не знал, никто не знал его, и он чувствовал себя лишним. Пустующие музеи служили даже более красноречивым свидетельством войны, чем его два года на фронте, где не приходилось встречаться с фрагментами прошлого.
По заполненным сокровищами искусства залам Музея он шествовал практически в гордом одиночестве, сняв фуражку, наслаждаясь не только картинами, но самим зданием. Слишком долго он жил в узком и тесном мире окопов и бункеров. Здесь его окружали пространство, высота, трогающие душу пропорции, волшебные детали отделки.
