– Какая тут глубина? – спросил он крестьянина.
– Не знаю, – ответил тот. – Это часть горы. Иногда вода начинает булькать, но нечасто. Мы ее пьем. Еще никому не удавалось достать до дна. Когда я был маленький, отец принес катушку с проволокой в тысячу метров. Грузик до дна так и не достал. Можно мне взглянуть на штыки?
– Конечно, – нервно ответили они.
Крестьянин снял чехлы, наблюдая, как свет играет на смазанных лезвиях.
– Он же идиот, – прошептал Гварилья, плывя к берегу.
– И спорить не буду, – согласился Алессандро.
Они вылезли на берег, побрились с горячей водой, надели только что выстиранную, влажную форму. Затем прошли на крутую веранду, положили винтовки на вещмешки и сели, чтобы поесть. Женщины, чьи мужья долгие годы воевали на севере – они подглядывали за Алессандро и Гварильей, пока те плавали, – совсем потеряли контроль над собой. Их словно поразила какая-то нервная болезнь: губы, языки, глаза, руки, пальцы шевелились странным образом, хотя значение всех этих жестов угадывалось безошибочно.
Сидевший за столом напротив Алессандро и Гварильи старик рассуждал об австрийцах и африканцах. Время от времени стучал кулаком по столу, не замечая, что глаза у дочери остекленели, а невестка, стоявшая у него за спиной, вдруг положила обе руки на грудь, облизала языком верхнюю губу, закрыла глаза, начала крутить бедрами и застонала, как волчица.
Алессандро и Гварилья не знали, что и думать. Они разинули рты и выпучили глаза, но старик решил, что они так зачарованы его рассказом о войне в Эритрее и он вдохновил их на боевые подвиги.
Та, что стонала, как волчица, распахнула ставни и, держась за них, чтобы закрыть, если тесть вдруг оглянется, стянула платье до талии. Алессандро и Гварилья откашлялись, вздохнули, присвистнули и набросились на отбивные.
– Это правильно! – закричал старик. – Гребаные турки! Мы знали, что нам с ними делать!
Когда трапеза закончилась, невестка повернулась, сунула под платье огромный сицилианский хлеб и убежала на кухню.
– Ну, и что теперь, парни? – спросил старик.
– Пожалуй, мы немного вздремнем, – ответил Алессандро. – Всю ночь на ногах.
– И потеряете светлое время? Господи! Когда я служил, мы каждую ночь совершали марш-броски, а днем сражались. Идите скорей! Поймайте этих ублюдков!
– Выспавшись, мы будем лучше сражаться! – взмолился Гварилья.
– Чушь! – Старик вскочил на ноги. – И да благословит вас Бог! – Он вынес их винтовки и вещмешки. Втроем они двинулись вверх по склону холма, за которым высился вулкан. Тут крестьянин благословил их еще раз и зашагал к своим полям.
Алессандро и Гварилья чуть отошли и обернулись на дом. В окнах верхнего этажа виднелись две женщины – они танцевали.
– Они же голые, – выдохнул Гварилья.
– Сам вижу.
– Давай вернемся.
– Он смотрит.
Гварилья повернул голову.
– Он машет рукой. Этот сукин сын машет нам рукой. Будет следить за нами, как сторожевой пес, пока мы не уйдем.
– Настоящий патриот.
– Погоди-ка. – Гварилья схватил Алессандро за рукав. – А это еще кто?
С другой стороны, скрытый от глаз крестьянина постройками, к дому подходил солдат с винтовкой. Постучал в дверь, и женщины, точно гончие, опрометью бросились вниз.
– Кто это? – вскричал Гварилья.
– Ты и сам знаешь кто, – ответил Алессандро. – Посмотри, как он стоит, одергивая гимнастерку и приглаживая волосы. Кто еще это может быть? А?
– Я его убью, – пообещал Гварилья.
Они разделились и начали зигзагами подниматься на Этну. Солнце стояло уже высоко, форма просохла, они изнывали от жары и продолжали путь только потому, что знали: наверху дует прохладный ветерок.
* * *
Алессандро шатало под тяжестью вещмешка. Сто пятьдесят патронов, больше чем он мог израсходовать, теплая одежда, запас еды на несколько дней, вода. А еще высокие ботинки, ремень, обоймы, кожаные подсумки, винтовка, штык и чехол, револьвер, патроны для револьвера и масса каких-то вещей, рассованных по карманам. Весило все это больше, чем он сам.
В четыре он остановился на поляне, окруженной молодыми каштанами. Лето еще не закончилось, но листья уже начали желтеть: не от жары, как везде, а от холода на большой высоте.
Лес, который был перед Алессандро выше по склону, больше подходил для Северной Европы, чем для Сицилии – темный, явно не знающий недостатка в воде, он выглядел как лес в средневековой Франции или как Вилла Боргезе в начале декабря. Тревожно-веселое щебетание птиц, как будто бы говорило, что здесь не ступала нога человека, хотя это никак не могло быть правдой, потому что крестьяне поднимались на Этну собирать каштаны. Возможно, птицы просто никогда не видели солдата.
Алессандро положил на землю вещмешок и винтовку. Теперь, когда они не оттягивали плечи, он почувствовал себя ангелом, которого тянет к небесам. Много часов он поднимался по склону – через лес, кусты, виноградники, поле, пересекал черные потоки лавы, которые обдирали ботинки и оставляли синяки на лодыжках. Форма потемнела от пота, промокла даже та сторона вещмешка, которая прижималась к спине.
Дважды он натыкался на Гварилью, но больше ни на кого, и они пришли к выводу, что никого не найдут, потому что глаза щипало, а шли они, опустив голову, согнувшись под тяжестью ноши, ничего не замечая вокруг. «Не приходится сомневаться, – отметил Гварилья, – что они видят и слышат нас».
Глубины речушки с ледяной водой, которая текла через поляну, вполне хватало, чтобы Алессандро мог погрузиться целиком, когда лег на дно. Уже задувал холодный ветерок, и Алессандро знал, что ночь будет холодной, но рассчитывал найти Гварилью, поохотиться с ним вместе, а потом поджарить добычу на костре.
Он выбрался из речушки, стряхнул воду с волос, оделся и присел на вещмешок. Далеко-далеко море сверкало под жаркими солнечными лучами. И что-то в этой холодной и спокойной синеве, что-то у самого горизонта помогло Алессандро забыть обо всех тревогах и полностью расслабиться, живя одним этим мгновением.
Он наклонился, схватил винтовку за ствол у штыка, приставил к дереву. В море медленно двигался корабль – по полоске синего белая исчезающая точка. Алессандро поднял каштан и понюхал. Он напомнил об осеннем Риме, о виа Кондотти, если смотреть на нее в сумерках с площади Тринита-деи-Монти, когда загораются огни в ресторанах, расположенных вдоль Тибра, и на фоне оранжевого неба видны четкие силуэты королевских пальм на Джаниколо. Он сожалел, что никогда не брал мать на прогулки по Риму, который с каждым годом узнавал все лучше. А теперь она уже никогда не увидит его, они никогда не гуляли по городу вместе: она ходила медленно, а у него не хватало терпения подстраиваться под нее.
Внезапно его резко бросило вперед, словно в спину его боднул бык. Он пролетел полполяны, и буквально перед тем, как удариться о сваленное дерево, его развернули спиной к нему. Тот, кто его толкнул, проделал путь к дереву вместе с ним, а теперь развернул, и он видел только синеву неба.
