Все эти подробности, служившие добрым предзнаменованием, подняли дух Лекока. И он с легким сердцем постучал в дверь кабинета под номером двадцать два.
– Войдите!.. – раздался звонкий голос.
Лекок вошел и оказался лицом к лицу с мужчиной лет сорока, довольно крупным, немного тучным. Мужчина спросил:
– Вы агент Сыскной полиции Лекок?.. Замечательно!.. Садитесь, я изучаю это дело. Я буду в вашем распоряжении через пять минут.
Лекок сел и тайком принялся с интересом рассматривать следователя, коллегой которого ему предстояло стать… если, конечно, ищейку можно назвать коллегой охотника.
Внешность следователя соответствовала описанию, которое дал секретарь. Честность и благожелательность читались на его широком лице, озаренном приветливыми голубыми глазами. Однако молодой полицейский понимал, что было бы неосмотрительно полностью полагаться на благодушную внешность. И он не ошибался.
Господин Семюлле, родившийся в окрестностях Страсбурга, при выполнении своих деликатных функций использовал простодушную физиономию, характерную для всех белокурых детей Эльзаса, эту обманчивую маску, которая так часто скрывает гасконскую хитрость, подкрепленную грозной осмотрительностью жителей области Ко.
Господин Семюлле был наделен проницательным и живым умом. Но его системой – а у каждого следователя есть собственная система – являлась доброжелательность. В отличие от коллег, суровых и неумолимых, как меч, который часто вкладывают в руку статуи Фемиды, богини справедливости, он демонстрировал простоту и прямоту, но при этом никогда не изменял своему суровому характеру.
Однако в голосе господина Семюлле звучали отеческие нотки, и он так ловко прикрывал наивностью вопросы и значение ответов, что человек, которого он допрашивал, забывал, что должен быть настороже, и впадал в откровения. И когда подозреваемый замечал хитрость следователя, тот уже успевал выведать у него всю подноготную.
По сравнению с таким человеком суровый худой секретарь неизбежно вызывал бы недоверие. Поэтому господин Семюлле выбрал такого, который казался карикатурой на него. Секретаря звали Гоге. Низкий, тучный, безбородый и улыбающийся, с широким лицом, излучавшим не добродушие, а глупость, он действительно был глуп. Как он и сказал, господин Семюлле изучал дело, которое ему дали совершенно неожиданно. На его столе лежали все улики, собранные Лекоком, от шерстяных ниток до бриллиантовой серьги. Он читал и перечитывал рапорт, составленный Лекоком, и, доходя до тех или иных фраз, рассматривал предметы, находившиеся перед ним, или сверялся по плану с местом преступления. Не через пять минут, а через добрых полчаса он отодвинул кресло.
– Господин полицейский, – обратился он к вошедшему, – в примечании, написанном на полях этого дела, господин д’Эскорваль предупредил меня, что вы человек умный и что на вас можно положиться.
– По крайней мере, у меня есть добрая воля.
– О! У вас есть нечто большее. Я впервые сталкиваюсь со столь совершенно проделанной работой, как ваш рапорт. Вы молоды. Если вы будете упорно трудиться, то вы достигнете огромных успехов, в чем я не сомневаюсь.
Молодой полицейский поклонился и, побледнев от удовольствия, что-то пробормотал.
– Ваша точка зрения, – продолжал господин Семюлле, – отныне становится моей точкой зрения. Впрочем, господин прокурор Империи сказал мне, что ее разделял и господин д’Эскорваль. Мы столкнулись с загадкой, и ее надо разгадать.
– О!.. Мы обязательно разгадаем ее, господин следователь! – воскликнул Лекок.
Лекок чувствовал себя способным на любые подвиги, он был готов броситься в огонь, если следователь сочтет это необходимым. В глазах молодого полицейского горел такой энтузиазм, что господин Семюлле невольно улыбнулся.
– Я тоже на это надеюсь, – сказал он. – Но пока мы далеки от цели… Вы предприняли какие-нибудь действия со вчерашнего вечера? Господин д’Эскорваль дал вам распоряжения?.. Вы нашли новые улики?..
– Думаю, господин следователь, я даром времени не терял.
И тут же с необыкновенной четкостью, подробно, с последовательностью, которая всегда присуща тем, кто в совершенстве владеет всей собранной информацией, Лекок рассказал о том, что ему удалось узнать с момента ухода из «Ясного перца». Он поведал о смелом поведении человека, которого считал сообщником, о впечатлении, сложившемся у него об убийце, о несбывшихся надеждах и попытках. Он также сообщил о показаниях кучера и консьержки, прочитал письмо папаши Абсента. Затем Лекок положил на стол несколько щепоток земли, добытой им столь необычным образом, и примерно такое же количество пыли, которую он собрал на полицейском посту на Итальянской заставе. Когда он объяснил, какими доводами руководствовался и какую выгоду можно извлечь из мер, принятых им, господин Семюлле воскликнул:
– О, вы совершенно правы! Вероятно, это даст нам возможность расстроить все планы задержанного… Разумеется, вы проявили удивительную предусмотрительность.
Так оно и было, поскольку секретарь Гоге тут же поддержал своего начальника:
– Черт побери! – прошептал он. – Да мне такое и в голову не пришло бы!
Продолжая разговор, господин Семюлле спрятал в просторный ящик все улики, которые затем собирался предъявить в надлежащий момент.
– Теперь, – сказал он, – у меня есть достаточно исходных данных, и я могу допросить вдову Шюпен. Возможно, нам удастся кое-что из нее вытянуть.
Следователь протянул было руку к шнурку колокольчика, но тут Лекок умоляюще сказал:
– Господин следователь, я хочу попросить вас об одной услуге.
– О какой же?.. Говорите.
– Я был бы весьма счастлив, если бы вы разрешили мне присутствовать при допросе… Порой нужно так мало, чтобы к тебе пришло вдохновение.
Закон гласит, что «подозреваемый должен быть допрошен тайно следователем в присутствии его секретаря», однако он допускает и присутствие представителей сил правопорядка.
– Хорошо, – согласился господин Семюлле, – оставайтесь.
Он позвонил. В кабинет вошел секретарь.
– Скажите, привезли ли по моему поручению вдову Шюпен? – спросил он.
– Да, господин следователь. Она там, в галерее.
– Пусть войдет.
Через минуту в кабинет вошла хозяйка кабаре, кланяясь направо и налево, делая глубокие реверансы и бормоча слова приветствия. Вдова Шюпен не в первый раз имела дело со следователем и знала, что к правосудию нужно относиться со всем почтением. Она даже принарядилась для допроса: расчесала на прямые пряди свои непослушные седые волосы и привела в порядок одежду. Она также потребовала от директора тюрьмы предварительного заключения, чтобы на деньги, обнаруженные при ней, ей купили черный креповый чепец и два белых носовых платка, куда, как она заявила, будет выплакивать все свои слезы в наиболее патетические моменты.
Чтобы подчеркнуть все эти детали туалета, она выбрала из своего обширного репертуара гримас и ужимок скромный и невинный образ несчастной, смирившейся с судьбой женщины, который, по ее мнению, был способен снискать милость и снисходительность магистра, от которого зависела ее судьба.
