– Боже милосердный, прими к себе душу раба Твоего и даруй нам, еще не закончившим свое земное странствие, надежду на то, что, отслужив Тебе здесь верой и правдой, мы сопричтемся к Твоим святым в вечной славе.
Генри очень хотелось не чувствовать на языке вкуса земли, пепла и праха.
– Аминь, – сказал отец Бревуд.
После этого услужливые люди вытащили из ямы веревки, и родители Генри повернулись, чтобы уйти.
Но Генри не пошел с ними.
– Генри? – окликнула его мать.
Генри вынырнул из-под черного навеса и подошел к куче земли, песка и камней за ужасной ямой. Он нагнулся и снял мокрый брезент, которым она была прикрыта, а потом взял торчащую рядом лопату. Она выдернулась из земли, скрежетнув металлом о камень.
– Генри, – сказал отец Бревуд, обняв его за плечи, уже успевшие промокнуть, – здесь есть кому этим заняться. Лучше иди под крышу вместе с родителями.
Генри воткнул лопату глубоко в кучу, поднял ее, подошел к могиле брата и бросил на гроб первые комья земли.
Громкое, гулкое «бух». Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Долгое замирающее эхо.
Потом он вернулся к куче и повторил то же самое. Родители наблюдали за ним.
Он накидал в яму столько земли, что она уже перестала падать с гулким стуком прямо на гроб. Но он все равно продолжал свое дело – набирал лопатой землю, относил ее к могиле и бросал в ужасную яму, закрывая своего брата Франклина Уолдо Смита, устраивая его поудобнее во владениях крылатого черепа.
Он носил землю до тех пор, пока она не превратилась под дождем в грязь, и даже тогда он продолжал ее носить, сам мокрый и грязный, а потом еще и усталый, и лицо у него было мокрым то ли от дождя, то ли от чего-то другого. И яма медленно наполнялась землей, песком и камнями, пока на ее месте не образовался низкий холмик. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху.
А когда он кончил, мать взяла его за руку – он натер лопатой ладонь, и рана снова начала кровоточить, – и они вместе пошли к машине, где ждал отец. Они не вернулись обратно в церковный зал, где незнакомые, но почтительные родственники потягивали кофе, чтобы согреться в это холодное весеннее утро, и жевали аккуратно нарезанные бутербродики. Они поехали в свой дом на берегу моря. И хотя там уже поселилась Беда, их ждала еще и собака. И хотя отец Генри ушел в библиотеку и закрыл дверь, и хотя мать Генри ушла в северную гостиную и закрыла дверь, и хотя Луиза так и не открыла свою, но у Генри по крайней мере была Чернуха, которая сунула ему в ладонь свою почти зажившую морду. И совсем не скулила, хотя рана у Генри на ладони была содрана и Чернуха наверняка чуяла кровь.
В тот вечер она легла на кровать рядом с Генри, и он гладил ее по острым лопаткам и чесал за ушами. Он гладил и чесал ее до поздней ночи, слушая низкие жуткие стоны, наполняющие коридоры дома, – это был не одинокий ветер, а его одинокая мать, которая потеряла своего первого ребенка и никогда больше не получит его обратно.
Беду, обнаружил Генри, практически невозможно удержать на одном месте – в этом смысле она ведет себя примерно как Чернуха в ясное июньское утро. Беда имеет свойство расползаться, что она и доказала в первые же дни после похорон Франклина, просочившись из дверей погруженного в молчание дома Смитов на подъездную аллею, оттуда на Главную улицу и дальше, в Блайтбери; она проникала в антикварные лавки и магазины деликатесов, а оттуда в каменные, кирпичные и деревянные дома, а оттуда в школы Уитьера и Лонгфелло и даже в маленький полицейский участок, где двое городских полицейских покачивали головой, дивясь на несправедливость случившегося: куда, мол, мы идем, если парня из Блайтбери-на-море можно задавить насмерть, а убийца из Маленькой Камбоджи гуляет по улицам как ни в чем не бывало? Подумаешь, права отобрали! Куда мы катимся?
Читатели «Блайтбери кроникл» кипели негодованием – они писали в редакцию сначала о несоответствии наказания преступлению, потом о несостоятельности отечественной судебной системы, потом о гнилых либералах, которым новые иммигранты дороже тех, чьи предки, между прочим, основали Америку, и о том, что эти иммигранты приехали сюда не за тем, чтобы стать американцами, а за тем, чтобы воспользоваться в своих целях истинно американским великодушием, и о том, что пора бы принять меры – необходимо принять меры.
Генри наблюдал за отцом, который теперь очень поздно вставал по утрам. Он смотрел, как отец читает эти письма, и видел, как его лицо становится жестким и угрюмым.
Он видел, как сердится его мать.
Наконец миссис Смит сама написала письмо, и оно появилось на первой странице «Блайтбери кроникл». Ее сын погиб в дорожной аварии, писала мать Генри. Причиной его смерти была случайность – трагическая, но все же случайность. Теперь можно делать и говорить что угодно, однако Франклина это уже не вернет. Семья Смитов пытается свыкнуться с тем, что произошло, и жить дальше. Миссис Смит просит своих земляков последовать их примеру.
Генри прочел это письмо с отвращением.
Он хотел ненавидеть Маленькую Камбоджу так, как ненавидел бы ее Франклин, если бы выжил. Но Беда оказалась сильнее Франклина, и теперь за все отвечал Генри. Значит, он будет ненавидеть Чэй Чуана, а еще поднимется на Катадин и пройдет по Лезвию Ножа, потому что тогда все увидят, что у него есть характер. Даже если рядом нет Франклина. И тогда он сможет справиться с любой бедой. Один.
Поэтому письмо матери вызвало у него отвращение. Так же как и у большинства жителей Блайтбери-на-море.
Уже в следующем номере «Блайтбери кроникл» были напечатаны самые худшие письма. Изображать добреньких христиан и подставлять другую щеку – это, конечно, очень хорошо, говорилось в них. Но при всем уважении к скорбящим Смитам нельзя не отметить, что эта беда уже давно подкрадывалась к нашему городу. Мы все должны наконец понять, что те, кто недавно приехал в нашу страну, не питают такого уважения к человеческой жизни, какое американцы впитывают в себя с младенчества благодаря принципам, на которых зиждется наше общество.
Генри перестал приносить газеты в дом. Возвращаясь с Чернухой после утренней прогулки, он оставлял их на крыльце, а позже подбирал и выбрасывал в мусорный бак в каретной.
Но Беда не желала униматься.
Это было особенно заметно в Уитьере, где никто – даже тренер Сантори – не корил Генри за то, что он чуть не привел их команду к поражению на гонках за Кубок Кейп-Энна. Сам Генри хотел, чтобы тренер заставил его бегать вверх-вниз по трибунам или отжиматься до потери сознания – словом, хоть как-нибудь да наказал бы. Но все решили, что Генри испытывал Возмущение, и разделяли с ним это чувство.
Только один человек в Уитьере понимал, что жжет Генри изнутри, и этим человеком был Санборн.
– Ты знаешь, что высота Катадина – пять тысяч двести шестьдесят семь футов? – спросил он.
Генри посмотрел на него.
– В понедельник начинаются выпускные экзамены, а ты читаешь про Катадин? – спросил он.
